Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

— Надо было вам вдвоем сходить и помыться.

— Мы решили, что без вас как-то неудобно, да к тому же я никого там не знаю.

Неуправляемая лодка почти стояла на месте. Небольшой ветерок покрывал рябью поверхность воды, преломляя косо падающие лучи солнца, и эти осколки прямо-таки жгли уже зудящие глаза.

«Как легко быть добрым, когда ничего не делаешь. — Осуждая замминистра, Моцкус не щадил и себя: — А почему я, такой мудрый и такой хороший, без малейшей необходимости стреляю уток? Почему убиваю ради собственного удовольствия? Ведь я не голоден, эти утки мне не нужны, я даже ощипывать их не умею… Как можно радоваться жизни, когда сеешь смерть? — рефлексировал Моцкус, глядя на затянутый дымкой тумана Швянтшилис, на подмытые водой и сползающие по обрыву сосенки, на желтый песок, на этот бесплодный пустырь, и вспомнил, как отец, понукаемый матерью, целый день метался, злился, пока заставлял себя отрубить голову курице, а его сын, известный ученый, прекрасно знающий, куда может увести такой спорт, стреляет от нечего делать и не очень-то волнуется за последствия. — Откуда появилась во мне вся эта чертовщина? — распалял себя. — Когда это началось? — Он усмехнулся: можно подумать, что родился с ружьем в руках. Потом менялись только калибр и назначение оружия. Подобное уже было однажды — надоело ему это занятие до мозга костей. Тогда он бросил все и пошел учиться. Но вот теперь, когда появилась возможность учить других, он снова вернулся к старой привычке и уже не умеет отдыхать без ружья, уже не может быть смелым, бодрым и уверенным в себе человеком, не ощущая на плече его холодную тяжесть. И что самое странное — в эти мгновения неравного поединка, в эти мгновения убийства он даже бывает счастлив. Викторас морщил лоб, но не мог отыскать в памяти ни серьезной причины, ни обстоятельств, заставивших его шататься по этим болотам с двустволкой в руках. — Война, — вот и все, что он мог сказать. — А потом — отвратительная привычка, болезнь, мода, атавизм, — подбирал подходящие для этого случая слова и понял, что ими только затушевывает подлинную причину. — Ведь это мания величия, желание быть могущественным и неуязвимым. Бегство от своей никчемности, неумение постичь свой долг и свое место на этой грешной земле…» Наконец память наткнулась на одно событие, постоянно будоражащее его совесть, и задержалась на нем.

Тогда он по долгу службы бродил по окрестным сухим и звенящим борам. Однажды он неожиданно вышел вот к этому изумительному берегу озера. Стояла страшная жара. Солнце, сверкающее на чистом, необычайно голубом куполе неба, уже целый месяц выжигало лес. С березок, словно осенью, осыпались листья. Порыжела трава, а мох стал колючим и ломким. Когда он шагал по нему, сапоги покрывались желтой пыльцой, которую потом бывало трудно отчистить. Затем нагрянула гроза. Под внезапными короткими ливнями шипели и парились пересохшие боры… В условленном месте его ждали товарищи. Они неторопливо забрались в кузов, но машина проехала всего несколько метров и неожиданно застряла между двумя незакрепленными бревнами полуразрушенного мостика, наклонилась набок и остановилась. К ним с гулом приближалась стена дождя.

— Ребята, к дубу! — бросил кто-то, и его спутники, топая тяжелыми сапогами, попрыгали из кузова. Те, кто попроворнее, уже взбирались вверх по пологому склону.

— Назад! — крикнул Моцкус. — Стой! Сначала машину вытащим, а потом укроемся… Кому говорю?!

Ворча, ребята вернулись, подставили плечи, уперлись руками… И в это время, забивая уши, ударил гром. Раздался гул, грохот, полоснул ослепительный свет. Огромный шар огня упал с небес, соскользнул по стволу дуба и, сжигая все на своем пути, прокатился по небольшой лужайке. Всего несколько саженей отделяло его от старого мостика, на котором застряла машина. Моцкус видел, как дуб на мгновение озарил алый свет, как он почернел, ощетинился длинными, обильно курящимися щепами, видел, как вокруг них запрыгали странные огоньки, а потом эту картину заслонил хлынувший из разорванного неба ливень.

Товарищи молча смотрели друг на друга и не осмеливались заговорить. Вокруг запахло озоном и терпкой кислотой разорванного дуба. Моцкус тогда в первый и, наверно, уже в последний раз видел шаровую молнию, он долго не мог прийти в себя.

— Если бы не этот мостик… — оправдывался он, глядя на бесконечно благодарные лица товарищей.

С того дня к нему совсем неоправданно прицепилось прозвище «счастливчик». Называют его и «тараном», «великой пробивной силой», но суть не меняется — он счастливчик, ему везет, и ему завидуют даже близкие люди. Увы, эта легенда совсем беспочвенна. Может, лишь тогда, у дуба, счастье единственный раз ему действительно улыбнулось, а всего остального он добился сам, нечеловеческой настойчивостью и трудом. Виноват Моцкус лишь в том, что ни разу не попытался опровергнуть эту легенду, что нигде и никогда не плакался, а о своих делах часто говорил с юмором, никогда слишком не переоценивая и не гнушаясь ими.