Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь

Когда прошел первый приступ боли, он ощутил такое отвращение ко всему, что только перевернулся на спину и снова пролежал целый день не евши, не накормив скотину, не выключив свет и не заперев дверь. И чем дольше он лежал, тем яснее становились мысли. «Теперь уже все», — повторял, может быть, в сотый раз, потому что за многие годы убедил себя, что без Бируте ему нет смысла жить.

«А если она все узнала? — Стасис вдруг впервые почувствовал обжигающие угрызения совести и неуверенность. — А если Моцкус, докапываясь до истины, выболтал ей про Альгиса? А если, узнав обо всем, и шофер постарался? Тогда еще хуже. Но она не такая. Она уже давно бы все в глаза высказала, с грязью смешала, может, и еще хуже… Виноват только я, и никто другой, — Стасис ругал себя и оправдывал: — Но что я тогда мог поделать? Ведь надо было как-то выкручиваться, надо было защищаться. Этот Пожайтис не бегал за Бируте, они не дружили, не ссорились — и вдруг свадьба».

Услышав эту новость, Стасис пошел к Гавенасам спросить: так ли это, но не осмелился. Тихо смотрел, как отец, подвесив на косяк двери сарая тушу теленка, свежует ее; как мать просеивает муку, а потом, окаменев, выслушал просьбу подбежавшей Бируте:

— Альгис рассказывал мне, какой ты хороший, Стасялис, как при немцах ты его от гибели спас. И как ты, вытаскивая из проруби Вайчюлюкаса, воспаление легких схватил. Не возгордись, приходи, дружкой будешь. И не сердись, если что было не так. Сам знаешь, сколько молодых парней в нашей деревне осталось — смех один.

— Смех, — повторяет он словно эхо и уходит не оборачиваясь, удаляется полями, добредает до третьей или четвертой деревни, пока знакомые не останавливают его и в бреду привозят домой. Мать поит его травками, а он лежит, как сегодня, и не двигается.

— Что с тобой? — хлопочет вокруг него старая. — Почему ты молчишь? Может, простыл, может, болит что? Может, говорю, сглазил тебя кто?..

— Ничего, мама. — И, улучив удобный момент, идет к озеру топиться, но по пути, гонимый чувством безысходности, заходит к Альгису.

Тот весь светится, словно пасхальное яичко, и спрашивает:

— Ну как, согласен?

— Согласен, — откликается Стасис.

— Мне как раз такой удалой дружка нужен. Сам знаешь, одни старики и молокососы остались.

— Вы сами еще дети.

— Намного ли ты меня старше?..

— На пять лет, хотя по документам я даже моложе тебя.

— Слышал, и тебе она нравится?

— Нравится, — словно эхо, повторяет Стасис.

— Не одному тебе. Уже третий мне это говорит, — гордится Альгис.

«Говорит!» — передразнивает его Жолинас и наконец выжимает из себя: — Я без нее жить не стану.

— В скирде соломы утопишься? — смеется Пожайтис и не верит ни единому его слову.

— Утоплюсь, — Стасис облизывает запекшиеся губы и видит, как Альгис хмурится, как в его глазах появляются страх и неуверенность, как он теряет веру в себя и спрашивает:

— Но почему ты мне это говоришь?

— Чтоб ты знал.

— А что я должен знать?

— Что я не стану жить, — настойчиво повторяет Стасис, потом хватает соседа за руку и начинает умолять: — Я ничего не пожалею. Все твоим будет: и хутор, и лес, и земля… только оставь ее в покое. Ты же знаешь…

— Я думал, ты смеешься, — страх Альгиса превращается в злость. — Ведь она не вещь. Ты ее спрашивал?

— Нет.

— Тогда почему торгуешь, словно корову? — Берет Жолинаса за грудки и кричит прямо в лицо: — Со мной говори о чем хочешь, твое дело, но, не приведи господь, к ней с такими речами подойдешь — убью! — и, чтобы придать своим словам вес, бьет Стасиса в лицо.

— Убей, но я и после смерти вам покоя не дам.

— Не давай! — Угроза не действует на Альгиса.

Он бьет Стасиса в глаз, тот отлетает на несколько шагов, но вскоре поднимается и снова:

— Я к вам в первую ночь приду!..

— Приходи! — Пожайтис уже не злится, но в ярости колошматит Стасиса. — Приползи! Приплетись! — дубасит его, словно спелый сноп, пока не устает, и, задыхаясь, смотрит ему в глаза.

По подбородку Стасиса из разбитой губы струится кровь, глаза заплывают, но Жолинас ничего не чувствует:

— Я ведь по-хорошему… А ты меня бьешь. Ну, почему ты меня не бьешь? — спрашивает упрямо и снова встает и, покачиваясь, подходит ближе.

Пожайтис колотит его и руками, и ногами, сбивает на землю, месит кулаками, словно тесто, пока наконец не выбивается из сил. И не видит, как во двор заходит дурочка Казе, которая с первых дней войны бегает по деревням, по полям в поисках своего мужа, точнее, изнасиловавшего ее солдата, и говорит каждому встречному: «Ложись, гадина, убью!»