Юрий Лаптев - Следствие не закончено

— И все-таки прав был наш великий поэт, когда назвал поэзию глуповатой!

— При чем тут Пушкин?!

— А вы вслушайтесь.

Теплоход поравнялся с островком, песня зазвучала явственнее:

В протяжном напеве то вторили друг другу, то сливались два женских голоса.

— Замечательная мелодия! И слова. Подлинно русское раздолье!

Однако Пахомчик, казалось, не обратил внимания на то, что слова Михаила прозвучали вызывающе.

— А вы сами, случайно… не занимаетесь?

— Чем?

— Стишатами.

— Нет. К сожалению! Но люблю. Только не стишата, а поэзию. Вот такую.

Михаил, не отрывая настороженного взгляда от лица Пахомчика, кивнул головой в сторону удаляющегося теплохода.

— Ну что же, могу только позавидовать.

— Чему?

— Я уже говорил: вашей молодости.

Пахомчик подкинул в костер несколько сучьев, затем подсел поближе к Михаилу, заговорил раздумчиво:

— Мне ведь тоже нравится эта, как вы правильно назвали, раздольная песня. И стихи некоторые. Но, к сожалению, людям моего склада частенько осложняет жизнь привычка все анализировать. И даже то, что следует воспринимать только… ну, глазом или ухом, что ли.

— Не понимаю.

На лице Михаила действительно выразилось недоумение, что почему-то позабавило Пахомчика.

— Вы вроде моей супруги, Надежды Яковлевны, которую, кстати сказать, в ее молодые годы Якуб Колас приравнял к купринской Олесе. Так вот она нередко ставит мне в вину мой, не побоюсь признаться, цинизм. Особенно когда мы сидим, вот как сейчас с вами, локоток к локотку, на концерте или в кино и так же слушаем исполнение какой-либо сугубо поэтической, но мало осмысленной песенки вроде: «Я гляжу ей вслед: ничего в ней нет. А я все гляжу…» Надежде Яковлевне нравится, а у меня немедленно возникает вопрос: «Чего же ты, чудачок, понапрасну глаза пялишь! Эс нигилес нигиль!» Так и сейчас…

Пахомчик мельком глянул в сосредоточенно-насупленное лицо Михаила и продолжил:

— Вот слушаем мы — два рыбака, любители природы, а значит и поэзии — одну и ту же песню о разнесчастном ямщике. А заканчивается эта песня такими чувствительными словами: «Замолчал ямщик, слезы катятся. А в степи глухой буря плачется…» Вам, по-видимому, эта ситуация представляется драматической?

— Да! — не колеблясь подтвердил Михаил.

— Допустим. А вам не кажется несколько… ну, искусственной, что ли, такая поэтически оформленная картина? Степь. Буран. Два ямщика: один замерзает, а другой сидит около и ждет, когда его товарищ, как говорится, отдаст богу душу, чтобы потом выполнить последний наказ замерзающего: «…здесь в степи глухой схорони меня». А рядом, естественно, нетерпеливо топчутся на ветру тоже вынужденные ждать лошади. Казалось бы…

— Слушайте! — негодующе прервал Пахомчика Михаил. — Да ведь так любое произведение можно… препарировать, как лягушку!

— Нет. Не любое! — возразил Пахомчик. — «Пусть ярость благородная вскипает, как волна…» Эти, я сказал бы, клятвенные слова навсегда впишутся в историю Отечественной войны. Или — «Что ж? веселитесь… Он мучений последних вынести не мог: угас как светоч дивный гений, увял торжественный венок…» Вот поэтический образ поистине разящем силы!

— Понятно! — Теперь уже в голосе Михаила прозвучала ирония. — По-видимому, людей вашего склада и в поэзии волнует только… высокая гражданственность!

Пахомчик отозвался не сразу: озабоченно, но без надобности, как показалось Михаилу, огляделся и лишь после явно затянувшейся паузы задал Михаилу совершенно неожиданный для того вопрос:

— Простите, Михаил Иванович, а на что, если не секрет, вы, во всем преуспевающий молодой человек, обиделись?

«Во всем преуспевающий»?! Михаил с трудом сдержался, чтобы не надерзить окончательно.

— Я, конечно, не знаю, как вы, Константин Сергеевич, поступили бы на месте «во всем преуспевающего молодого человека», но мне почему-то кажется, что даже и у непреклонных блюстителей советской морали иногда в поведении наблюдается… ну, некоторые зигзаги, что ли. Ведь, как ни странно, согласитесь, даже такое определяющее понятие, как порядочность, у нас иногда толкуется, так сказать, применительно к обстановке.

— Нет. Не соглашусь! — не задумываясь возразил Пахомчик.

— Ну, хорошо…

На другой день Михаил и сам вспоминал с недоумением: почему он, не такой уж простодушный парень, утаивший даже от отца виновника своего «грехопадения», неожиданно доверился незнакомому человеку?