Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

— Напишу поэму под заглавием «Разбитая жизнь».

Я чуть не плакала, гладила его щеки и кивала головой, слушая самые нежные на свете слова.

— Знай: теперь мы вроде Ромео и Джульетты. Они жили давно — в глубине веков. Будем страдать, как они.

Я не знала, шутит Гоша или говорит всерьез, только была уверена в том, что поэму «Разбитая жизнь» он обязательно напишет, и уж ее-то, конечно, напечатают!

— Приходи завтра на поляну. Разговор будет строго официальный. — Гоша пожал мою руку, поцеловал меня два раза: — Не унывай! — и, улыбнувшись, ушел к себе домой. Только мне было не до смеха. Я поняла, что в нашей любви наступила новая стадия.

Колхоз готовился к уборке урожая. От нашей звеньевой я узнала, что в уборочную я буду работать весовщицей на полевом стане — значит рядом с Гошей. Это меня очень обрадовало: я смогу встречаться с ним каждый день. Вечером я пришла на поляну к условленному месту.

Поляна находилась у реки, там, где недавно были скошены травы, стояли стога и свежие копны. Долину занимало большое картофельное поле, густое, темное, точно покрашенное зеленой краской; над полем возвышались тяжелые, будто каменные, прошлогодние ометы.

Гоша уже ждал меня, и по его грустному лицу я поняла, что разговор будет «строго официальный».

Здесь было тихо и светло от теплых белых стволов берез. Я устало прислонилась спиной к дереву и опустила руки, а Гоша, проиграв на баяне турецкий марш, проговорил:

— На чужих свадьбах играю, а вот на своей и не придется… Мировая несправедливость! — и, опустив баян на пень, встал в трагической позе. Я не знала, как его утешить.

— Ромео ты мой, рыжеватый…

Гоша улыбнулся, и мы нежно-нежно, как в кино, поцеловались.

Это к официальному разговору не имело никакого отношения, таков был наш обычай при встрече. Гоша сказал, что этот обычай есть даже в той умной книге на первой странице, и что народ бережет его, так как такой обычай имеет прогрессивное значение. Не знаю, правду ли говорил Гоша, — я книгу не видела, — только мне этот обычай очень нравился.

— Вот отец у тебя — кремень! Его никакими обычаями не прошибешь…

В словах Гоши прозвучала грусть и почему-то гордость, и мы пошли к реке, мимо зеленой ржи.

Рожь стояла высокая и густая. Зеленые стебли спускались на плечи Гоши. От реки дул ветер, мягкие колосья шелестели — навевали прохладу. С нашей поляны была видна река, тот берег и кирпичные здания МТС. Гоша положил голову на мои колени, закрыл глаза, и мы сидели так, молчали, вдыхая запах поспевающего хлеба. Нам нужно решить, как быть дальше. Обоим нам вдруг стало грустно, как перед разлукой, и мы не могли понять, отчего это.

Я говорила сама с собой, в голову приходили новые слова и мысли.

«Ты ничего не придумал? Я ведь не виновата, что люблю тебя. Только я не могу уйти от отца, уйти с тобой. Нам и так хорошо — без свадьбы».

Гоша открывал глаза, смотрел на меня не моргая, я отворачивалась, чувствуя, что краснею, оглядывала поляну у зеленой ржи, речную гладь, и мне хотелось замутить эту спокойную воду, бросить камень, чтобы пошли круги. Я была, наверно, растерянная и печальная. Мне было действительно тяжело, и казалось странным, что я сижу где-то на земле, у зеленой ржи, со своей обидой. Я думала, что Гоша забудет меня, станет другим, а я боялась потерять его. Мимо нас прогнали стадо. Пастух подмигнул нам, сказал:

— Совет да любовь.

Тучные коровы торопко шли к реке, быки с лоснившейся шкурой тяжело двигались следом. Равнодушное к нашей любви солнце садилось красным шаром за сосновый темный бор.

— Ну, что задумалась? — тронул меня за плечо Гоша и рассмеялся. — Хватит грустить.

Гоша стал задумчиво играть на баяне и петь какую-то песню.

Когда Гоша пел, он становился красивым. Я почему-то подумала, что эту песню Гоша сам сочинил, когда был один и грустил обо мне, как будто знал, что впереди будет горе и переживание. Кажется, я никогда еще так не любила его, как сейчас…

На другом берегу гоготали глупые гуси и мешали слушать Гошину песню.

Гоша перестал играть и уставился на меня непонятным взглядом.

— Поцелуй, Лена! На сердце у меня — тысяча и одна ночь!

— Играй, играй! — попросила я его и рассмеялась.

Дальше Гоша не пел, а декламировал, развернув баян до отказа.