Станислав Мелешин - Любовь и хлеб

— Ладно, иди.

Авдотья вздрогнула, грудь ее всколыхнулась под рубахой. Она закрыла глаза, стала расплетать волосы, держа приколки в зубах, потом подняла руки и, рассыпав приколки по столу, обидчиво вздохнула:

— Ну поговори хоть… — и наклонилась к нему.

— Что пришла-то?

Губами почти коснувшись его уха, доверила горячим шепотом:

— Аль не знаешь?.. — присела на край, перехватив дыхание и обняв себя за оголенные плечи. Топчан заскрипел.

«Тяжела баба», — успел подумать Григорьев и ощутил грудью ее бедро.

В открытые двери сеней был виден двор, плетень, сложенные дрова, грабли. Под навесом лежала корова, подмяв накошенную траву, и беззвучно жевала. Над нею за сараем высились сосны, синее, как морозное, небо и много-много бело-ярких звезд в нем.

Григорьев, поежившись, натянул на себя одеяло и заметил, — корова, фыркая, смотрит прямо в сени.

— Прикрой дверь. Холодно.

— Одному-то, конешно… — тихо, что-то обещая, опять шепнула ему в ухо Авдотья и встала.

«Уф!.. Ни стыда, ни совести… При живом-то муже! — неодобрительно подумал Григорьев об Авдотье и опять вспомнил Ганну… — Она вот так же… без меня. Любезничала с кем-то, а потом и замуж потянуло. Все они…»

В прихожей стало еще темнее, и он уже не видел, как снова рядом села Авдотья, он только почувствовал тепло ее тела под рубахой и горячую руку, которой она щупала ему грудь дрожащими пальцами, поглаживая, будто утешая. Он молчал и тогда, когда она, откинув одеяло, прилегла на локоть и вдруг привалилась к нему грудью и всем телом, поджав ноги.

Одинокая муха жужжала тоскливо, билась о стекло окна. Щеки у женщины мягкие, теплые, и хочется сразу уснуть, зарывшись головой в ее груди.

Григорьев не двигался, будто каменный, жар прихлынул к лицу. Надо о чем-то говорить, а говорить, казалось, не о чем. Стал задавать Авдотье вопросы, чтоб не было неловко.

«Ну и что же? Ну полежит да и уйдет. Баловаться не дам!»

— Что изба пустая? Где дети? — спросил он, кашлянув, давая ей понять, что на то, за чем она пришла, не так-то просто решиться, если ты серьезный человек и не похабник.

— Нету, — грустно и наивно, совсем по-детски ответила Авдотья и обняла его за шею.

Григорьев крякнул:

— Муж есть, а детей нету… Как же?

Авдотья долго молчала, о чем-то думая, а потом, убрав руку, заговорила быстро-быстро, переходя с шепота на полный голос, а с голоса в приглушенное грудное рыдание:

— И не жила я с ним вовсе. Измучил он меня немощью своей. Не мужик, а чисто дитё какое… Не поцелует, ничто… Только спит! Как жена я за ним… числюсь! И все жду — вот придет кто-то другой. Сильный и хороший, ласковый, мой…

Авдотья обняла Григорьева и стала жадно целовать его губы, бесстыдно охватив руками его тело. Он не сопротивлялся — ему польстили слова Авдотьи о сильном хорошем человеке, которого она ждала, — будто это он, который пришел и которого она так ждала.

Она шептала, отпрянув, лаская ладонью его лицо:

— Вот живу, а для чего — не знаю. Ни семьи, ни мужа, ни жизни. Делать что-нибудь и то радость, а каждый день супы варить для себя только надоело. Куда себя девать — не знаю…

Авдотья уткнулась в подушку, и Григорьеву так стало жаль ее, что он погладил ее по плечу, успокаивая. Он поймал себя на мысли о том, что произошло серьезное и трудное, раз женщина так легко может изменить, раз ей опротивело все, кроме надежды.

А вдруг Авдотья, если верить в судьбу, его жена, и жизнь так устроила хитро, чтобы они встретились?! Обрадовавшись, он тут же испугался, зная, что это ему не снится, а наяву…

Вот жизнь прошла бы, а они не знали бы друг друга и не узнали бы! Один на Днепре, к примеру, прожил годы, другой — в тайге. А вот, поди ты, встретились, и рядом. Бери ее голыми руками!

И чтоб не поддаться жалости, нежности и счастливому настроению, сказал сухо и недружелюбно:

— Мало ли что… Каждому жить хочется! Хорошо живешь, чего еще?! Ан тебе лучше надо…

Авдотья не обиделась, только упрекнула устало:

— И охота тебе мучить меня…

Григорьев усмехнулся с досадой:

— Ты вот побалуешься со мной, возьмешь, что надо, и… все равно счастливой не станешь. А я так не люблю. Я мучаться буду, долго.

Авдотья кивнула, соглашаясь:

— Хороший ты…

Сказал ей прямо, приподымаясь:

— Уйдем со мной! Уйдешь?

Его бас прозвучал громко над ее головой.

Авдотья испугалась, задержала вскрик со вздохом и тоже приподнялась на локте. Рубаха съехала у нее с плеча, одеяло взбилось, и Григорьев увидел открытые бедра и ноги. Забыла совсем о стыдливости от неожиданного вопроса!