Николай Верещагин - Роднички

С первых дней, как только поближе узнал ее, он сразу стал считать ее недостатки. Она была тщеславна, любила лесть и поклонение, не задумываясь, лгала по мелочам и могла, казалось ему, солгать в серьезном. Она была ленива, училась еле-еле, мало читала, хотя ловко умела произвести впечатление своим знакомством с серьезными вещами. В сущности, все эти недостатки он едва-едва заметил бы у какой-нибудь другой девушки, но в ней они казались ему чудовищными: ведь она была в его глазах чудом совершенства — и такое «внутреннее содержание»!

Но недостатки ее, хотя и возмущали нашего героя, не гасили его влечения, скорее, даже наоборот. Чем больше он убеждал себя, что она не «чудо совершенства», тем чаще она снилась ему по ночам, тем необходимей было каждый день ее видеть, тем сильнее он ее ревновал. Еще в ранней юности он заранее составил себе представление о том, какая должна быть любовь: какой должна быть она, его избранница, какой должен быть у неё характер, как она должна вести себя, — а было почти всё не так, почти все не устраивало его в Бубенцовой. Почти, но то малое, то незначительное, что мешало сказать «всё», не прибавив ради точности оговорочку «почти», чем, казалось бы, можно было и пренебречь, оно-то и было важнее всего, сильнее всего остального, сильнее его самого.

Не так давно он открыл, что всё можно обобщать и анализировать, и предавался этому с юношеской страстью. «Если я люблю ее, — спрашивал он себя, — то почему замечаю ее недостатки? И разве можно любить девушку с такими недостатками?.. А если не люблю, то что со мной происходит, почему я не могу смотреть на нее равнодушно, почему неотвязно думаю о ней, почему воскресенье, когда нет занятий, для меня самый унылый день, и я с нетерпением жду понедельника?.. Нет, все же это не любовь, — мрачно заключил он, — просто какое-то вожделение, меня влечет к ней один голый секс. (Каков моралист, а!) Надо вытравить из себя это, — окончательно решал он, — надо задушить в себе это мелкое чувство! Нет, любовь должна быть светлой и чистой, — продолжал теоретизировать он. — Любовь должна возвышать человека, делать его добрее и лучше, — уверенно находил он слова. — А я от любви сделался мрачным, раздражительным, мне свет не мил. Значит, это не любовь!» — довольный, что все правильно сходится, заключал он. — «Пусть бы она меня не любила, — уже все решив, размышлял он, не в силах остановиться. — Пусть любила бы другого. Но будь она умной, доброй, не такой тщеславной и ветреной, я бы все равно любил ее. Это была бы безответная любовь, ну и что! Я бы любил ее тайно и страстно, как недостижимый идеал, и эта любовь облагораживала бы, в душе не было бы места тем сомнениям и мукам, которые терзают сейчас». Размышления о безответной любви так увлекали его, что слезы временами выступали на глазах. Он хотел бы, как Желтков в «Гранатовом браслете», быть маленьким незаметным человечком и любить ее, недоступную и прекрасную, божественную в своем совершенстве. «Ах, зачем она недостойна безответной любви! — вздохнем мы вместе с бедным Антоном. — Зачем с ее красотой она только тщеславная и ветреная однокурсница!»

Нужно было кончать с этой глупостью. Он уже знал себя, помнил свои прежние влюбленности, помнил, что не раз уже внезапно влюблялся в какую-нибудь девушку, а вскоре почему-то охладевал и уже не мог понять, чем это она ему так понравилась. Решил, что и на сей раз будет так, надо , чтобы случилось так, и терпеливо ждал, когда это наступит. Но этого не случалось. Наоборот, он с ужасом замечал, что ничего не проходит, что целыми днями он как помешанный думает о ней, что даже на лекциях, когда он нарочно сидит подальше от нее, не смотрит в ее сторону, он думает только о ней и о ней, так что после звонка не помнит, какая сейчас была лекция: по языкознанию или фольклору.

Наше перо не в силах описать всю глубину смятения, все душевные муки молодого человека. Скажем только, что он начал раздваиваться, а всякий, кто испытал подобное состояние, знает, какая это неприятная штука. Разум его, четкий и, несмотря на молодость лет, искушенный в долгих размышлениях, внушал ему, что это нелепость, его любовь, что Бубенцова по всем своим качествам не заслуживает, чтобы сходить по ней с ума, а кто-то другой в нем знать это не хотел, плевал на всякие внушения, готов был покорно таскаться за ней, подобно Грише Преснякову, терпеть и насмешливые улыбки окружающих и ее кокетство и капризы. Самое забавное (хотя слово «забавное», пожалуй, неуместно в этой драме, переживаемой молодым человеком), самое поразительное, скажем мы, это то, что герой наш часто терял ориентировку, кто из двух спорящих, собственно, он сам. То ему казалось, что это он во всеоружии логики уговаривает избавиться от этого чувства кого-то другого, то мнилось, что это другой уговаривает и предостерегает его. А кто же он сам, «уговаривающий» или «уговариваемый», часто невозможно было определить.