Владимир Орлов - После дождика в четверг

«Хватит об этом, – сказал себе Будков, – утро вечера мудренее». Он поглядел на часы и посчитал, что может еще помозговать над приспособлением. Протянул руку и взял с полки сухарик.

Когда он спускался с чердака, взвизгнула доска перилец, она не скрипела, не пищала, а взвизгивала, как только он в темноте к ней прикасался, каждый раз он давал себе слово прибить ее, но все забывал в суматохе дней. «Завтра дам парню молоток, пусть приколотит. Пусть приучается…»

Сын спал, и жена спала. Будков чиркнул спичкой – посмотрел, где стул, на который он вешал одежду.

– Что? – приподняла голову жена.

– Спи, Лиза, спи, – успокоил ее шепотом Будков. – Да, знаешь, я решил Ливенцова не увольнять.

Лиза ничего не ответила, Будков нагнулся, нашел ее пухлые губы, поцеловал, он любил их. Стягивая рубашку, он думал о своем решении и радовался ему, тяжесть свалилась с плеч, черт с ним, с этим самодуром Петром Георгиевичем, найдем иной способ выбить проклятые деньги. Он долго не мог заснуть, все ворочался, Лиза во сне вздыхала, а Будков говорил себе: «Так лучше, и совесть жечь не будет». Он был взволнован собственным решением и повторял: «Ну и правильно, ну и правильно…» Вот только досадно было, что завтра же предстояло ему начать свару с Тереховым, а в союзники в этой войне приходилось брать Олега Плахтина. А что оставалось делать?

– Передайте два по пятнадцать.

– Пожалуйста, два по пятнадцать.

– До Куржоя, что ли? – спросила кондукторша.

– Я не знаю, до чего тут по пятнадцать, – сказал Олег.

– До Куржоя, до Куржоя, – крикнул парень, – билеты не рвите, не надо.

– Спасибо, – сказала кондукторша.

– А почему же это не рвите-то? – с вызовом сказал Олег.

– А тебе-то какое дело! – рассердился парень. – Стой да помалкивай. Мы сами дружинники.

Рябенькая тонколицая кондукторша посмотрела на Олега, как на врага народа.

– Ишь какой контролер нашелся, – проворчала старуха, соседка Олега. – Деньги, наверное, большие получает.

– Вы бы свою корзинку с золотом на пол поставили, – обернулся Олег к бабке, – я ее не украду. А то мне по ногам стучите.

– Держи, бабк, держи на весу, – засмеялся парень, – неизвестно, что это за тип. Ноги, видишь, ему свои жалко!

Все вокруг зашумели, загудели, возмущаться принялись и уж конечно возмущались им, Олегом, улюлюкали ему, ну не улюлюкали, а просто шуточки сыпали, грубые, глупые да соленые, как грузди из кадок, и ужасно были довольны разгулявшимся своим остроумием. Олег стоял молча, гордый и спокойный, и словно бы не слышал ничего и обо всем забыл.

Автобус ковылял, покачиваясь, подпрыгивая, увязал время от времени в грязи, и тогда доброхоты принимались его толкать, и потом, когда он полз дальше и колючие ветки шлепали по его голубым бокам, Олегу казалось, что это не мотор тянет машину вперед, а продолжают ее толкать люди, те самые доброхоты, что выскочили на остановке; они и сейчас, наверное, бежали сзади с руганью, упершись плечами в металл, разбрызгивали сапогами грязь. Час ехали, потом второй, а вокруг все была тайга, телега выбралась бы к Куржою быстрее, а уж Сосновка казалась сейчас дальней камчатской деревней.

Олег стоял час и стоял другой, и ноги его устали, да и не было, наверное, клеточки в его теле, которая бы не устала в последние дни, а отчаянный вчерашний переход по сопкам да закончившийся вежливыми словами разговор с начальником поезда вконец измотали его. «Чего я злюсь на всех вокруг, – думал Олег, – мне на себя надо злиться!»

Теперь, когда он остыл, когда он смог трезво, как бы со стороны взглянуть на их с Будковым беседу, когда он вспомнил все, что заставило сейбинцев и Терехова послать его Святославовым гонцом, теперь, когда автобус потряхивал да подбрасывал его, он понял, что предал Терехова. Он и называл себя теперь предателем и простить себе ничего не хотел: ни того, как улыбался Будкову, ни то, как вдруг посчитал его доводы справедливыми и быстренько-быстренько этак отделил себя от всех: я-то, мол, иного мнения, но меня послали, не мог простить себе того, как вдруг – от страху ли, от желания ли угодить Будкову – наговорил на Терехова черт знает что. А пуще всего Олега жгло сознание собственного ничтожества и того, что он был раздавлен Будковым, растерялся, бумажки какие-то липовые осилить не смог и так хотел, чтобы поскорее кончился мучительный для него разговор (хотя что ему тут угрожало и что его мучило?), так хотел, что желал, спешил согласиться с Будковым. Эта готовность согласиться была рабская, и Олег даже не искал ей оправданий. Он только не мог понять, что произошло с ним, почему он вдруг в кабинете у Будкова вел себя, как околдованный, и почему, словно подачке, обрадовался предложению стать комсоргом.