Петр Замойский - Лапти

Для Прасковьи Сорокиной такой образный ключик — размотавшаяся онуча, которая остановила ее, когда женщина бежала за поездом, увозившим ее мужа. Для Степана — его ненужные лапти, с засохшими кусочками грязи, оставленные в сенях. А разве забудет читатель терзания беднячки тетки Анны при вступлении в артель о том, чье же будет яйцо, которое снесет ее курица? Со своим ей просто: «хошь вари его всмятку, хоть вкрутую». А как будет там?

Отточенностью характеристик поражает диалог. Любой эпизод романа — живая самостоятельная сцена, которую хоть сейчас играй. Прозрачен ее психологический рисунок, ясны авторские симпатии и антипатии. Вот, к примеру, сцена, когда измученная подозрениями, терзаемая недоверием, опустошенная Прасковья возвращается из города домой. Уставшая, — сорок верст пешком, — она присела отдохнуть в селе Горсткино, недалеко от молодежного хоровода. «Прислонилась головой к плетню, да и застыла так, словно во сне. Слушала гармонику, песни девок, а в груди тревожно билось сердце.

С противоположной улицы кто-то надрывно кричит. Вгляделась: на низком крыльце в землю вросшего дома стоит пожилая женщина. Она кого-то ищет и то и дело сама себя спрашивает:

— Да куда же она, проклятущая, провалилась? Весь ужин простыл!

И закричала, повернувшись к пожарному сараю, где стоял хоровод:

— Феко-олка!

Мимо крыльца проходил парень в белой рубахе. Остановившись около женщины, он насмешливо спросил:

— Али телку ищешь?

— Не телку — Феколку.

Парень засмеялся, а женщина снова закричала:

— Феко-олка!

Из хоровода отозвались:

— Каво-о?

— Феколку-у… Ужинать дуру, кричу… Куда ее дьяволы занесли?

Парень в белой рубахе, не доходя до хоровода, остановился и решительно заявил:

— Она не хоче-ет!

Женщина сердито огрызнулась:

— Вот я ей, сатане, захочу, как за косы захвачу…»

У Прасковьи — горе, беда. Кажется, все погибло, рухнуло, все пошло прахом. А жизнь берет свое, жизнь продолжается.

Контрастом состояния Прасковьи — ее душевной усталости, безразличия, глухой обиды в сердце и незатейливой игривости деревенского хоровода, беззаботности прохожего парня, простодушия тетки Арины и ее ослушницы Феколки писатель достигает особой выразительности. Вдвойне понятно горе женщины, в другое время благодаря живости характера, непременно ввязавшейся бы в эту незатейливую перепалку. Сейчас же ей единственно хватает сил, чтобы зафиксировать происходящее в усталой голове и вспомнить о ребятне, заждавшейся ее дома. Прасковья беспредельно искрения в проявлении чувства к детям, к Степану, к бедноте, за которую воюет со всем пылом разбуженного сознания. Она испытывает с некоторых пор внутреннюю ответственность за все, что происходит в Леонидовке. Простая, неграмотная женщина, она не может скрыть своей беды от деревенских товарок, не в силах удержаться от привычной ласки, когда Степан на время заезжает в село. Зато также не дрогнув, идет раскулачивать Нефеда, когда это оказывается не под силу сыну. В самую что ни на есть цель бьет, как стойкий партиец и опытный пропагандист, во время «церковного бунта», охлаждая пыл деревенских женщин, блестяще отчитывает тетку Паву, и по-бабьи ревет над горем Дарьи. Рост самосознания Прасковьи Сорокиной — это дорога к активной общественной работе тысяч деревенских женщин. Сама новая жизнь, классовая борьба диктуют единственно верные поступки и мысли.

Так же глубоко раскрывает писатель сомнения Алексея после очернительной статьи в окружной газете, обвиняющей партийную ячейку и сельсовет Леонидовки в уклонизме. В душе казня себя за нерешительность, за беспринципность, Алексей не мешает Скребневу проводить преждевременную сплошную коллективизацию. Идет на компромисс он и когда Скребнев требует закрыть церковь: разрешает снять колокола, но как всегда не может оставить товарищей в трудную минуту, и озверевшая толпа баб избивает его и беременную Дарью…

«Он не винил баб. Главным виновником считал себя. Почему сдал? Почему пошел за Скребневым? Неужели испугался какого-то упрека в оппортунизме, глупейшей статьи, помещенной в газете?

В такое напряженное время — Алексей ясно осознал — зря свернул с правильной дороги, по которой шел до сих пор. Вместо того, чтобы потакать Скребневу, надо было не один раз съездить в райком, жестче поговорить с секретарем. Если бы это не помогло — поехать в округ».

Много еще испытаний, трудностей, суровой борьбы выпадет на долю леонидовского колхоза и его организаторов, прежде чем неунывающий Петька напишет лихой плакат: «Первый хлеб первого года сплошных колхозов — пятилетке в срок», но читателя уже не покидает уверенность, что леонидовские колхозники сердцем приняли новую жизнь и, если придется драться за нее, стоять будут крепко, надежно.