Борис Леонов - Солдаты мира

— Я тебе письмо напишу. Только ты ответь. Не побрезгуй.

— Отвечу. Иди. Тебя ждет машина.

В эти последние секунды, цена каждой из которых стремительно вырастала, хотелось им сказать друг другу столько всего, что слова бестолково перепутались в душе, и тогда они вдруг с тоской поняли, что расстаются навсегда.

— Прощай, Цветков. Вряд ли мы уже свидимся. Для этого надо быть друзьями.

— Ты прав. Прощай. И не обижайся на меня.

— Пиши мне, слышишь?

— Обязательно напишу.

В казарму вбежал ефрейтор Сытин, который тоже уезжал на двухмесячные сборы офицеров запаса, и крикнул: «Кончай сантименты, Баранцев. Сколько можно ждать?»

Баранцев вздрогнул и схватил с пола чемоданчик. Они торопливо пожали друг другу руки и устремились в разные стороны…

Заметив, что своим вопросом он вызвал неловкое замешательство не только у Родиона, но и у остальных солдат, начальник штаба виновато пощипал усы и недоуменно посмотрел на замполита.

— Мы с Баранцевым никогда друзьями не были, — хмуро и неохотно ответил Родион. — Потребности у нас разные и вкусы. Но вчера я получил от него письмо. Пишет, что доехал до места благополучно. На целой странице описывает природу: лес, горы, Шилку. Учится он на командира мотострелкового взвода. Доволен жизнью и собой. Грозится на обратном пути заехать к нам в полк в офицерской шинели.

— Ну что же. Очень хотел бы с ним встретиться, — поднялся с табуретки начальник штаба. — Спасибо за чай, за честный разговор. Завтра наш полк отстреливается. Не забыли?

— Никак нет, товарищ майор! — быстро отреагировал Большаков. — У нас все в порядке.

— Тогда до свиданья. Вы еще, Цветков, не раздумали с вашей встречей двух поколений? Идемте, я вам дам письма.

Нагнув головы, они протиснулись в низкие двери полковой будки. Чертивший что-то на карте ефрейтор Кузьменко, тоже годичник, инженер по лесу, резко выпрямился и оправил гимнастерку под ремнем. Начальник штаба, сцепив стремительные брови, быстро осмотрел его работу и ткнул пальцем в красный кружок на карте.

— Здесь неверно. Проверь еще раз.

Майор сел на грубую железную кровать, зачехленную солдатским одеялом, и вынул из планшета пачку писем, — они были аккуратно завернуты в целлофановый мешочек.

— Только прошу мне их вернуть в целости и сохранности. Это приказ, — бросил он и задержал на Родионе свои жесткие властные глаза.

— Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти?

— Идите, Цветков. С нетерпением буду ждать вашего вечера.

Родион вышел из полковой будки и побежал к ребятам. Они чистили автоматы. Увидев Цветкова с пачкой писем, бросились мыть руки и сгрудились вокруг него.

В палатке стало тихо. Если бы кто-то заглянул сейчас из соседней батареи, то наверняка удивился бы тому, что во взводе управления почтальон никого на сей раз не обделил письмом.

«Здравствуй, отец!

Извини, что целую неделю молчал. Ты знаешь: я всегда презирал эпистолярный жанр. Теперь понимаю, что в нем много преимущества. Главное — можно не смотреть в глаза тому, перед кем исповедуешься.

Это письмо я пишу в палатке, сидя на березовом чурбане возле маленькой печурки. Я стерегу тепло для ребят. Они дрыхнут без задних ног, уткнувшись носами в затылок друг другу. Меня волнует их дыхание. Я вглядываюсь в их лица, и мне кажется, что я знаком с ними с сотворения мира. Недавно произошел забавный случай. Старшина перепутал в журнале день моего рождения, и я стал именинником первого марта. Было бы подлостью с моей стороны сказать им, что они ошиблись. Был удивительный вечер — я любил этих ребят.

Между прочим, отец, я ведь тебе еще не писал, что меня на время боевых стрельб избрали комсоргом дивизиона. Тебе, конечно, трудно представить меня в этой роли, настолько ты свыкся с мыслью о моем нигилизме. Не знаю, какой из меня получится комсорг, но во мне вдруг проснулось чувство ответственности. Ты знаешь, это великое дело, когда тебе что-то поручают, то есть доверяют.

Быть полезным, ощущать в себе полноту жизни — это всегда приятно и радостно.

Ты прав, отец: душе, как и глазу, необходимы резкие контрасты. Тогда человеку виднее перспектива жизни. Я часто процеживаю сквозь решето памяти наше былое существование и на каждом шагу спотыкаюсь о свое равнодушие к людям. Я жил с ними и вне их. Конечно, я раздувал это равнодушие из тщеславного желания выделить себя, по доморощенной теории одиночества, как источник творчества и душевного раскрепощения. Мне казалось, что созерцание — единственная возможность быть объективным. Но я, наверно, уподоблялся крыловской лисе, которая созерцала виноград.