— Молчи, командир, молчи, не признавайся ни мне, ни другим! Пятнадцать минут тебе выяснить, при каких обстоятельствах ты потерял целую роту танков, которая сделала уже больше, чем все твои батальоны. Она же спасла тебя, понимаешь?
Степанян, конечно, преувеличивал, но Юргин слушал его упреки, как музыку. Он понял теперь, о какой роте идет речь, и у него, как вздох, вырвалось:
— Связи с нею нет, товарищ полковник.
— А ты свяжись! Свяжись! И пусть рота ударит тебе навстречу. Пусть ударит, если еще цела… И молодец — хорошо воюешь, давай и дальше так же…
Тут Степанян совершенно прав: командир любого ранга хорошо воюет только тогда, когда хорошо воюют его подчиненные.
Юргин сам обратился по радио к роте, предполагая, что голоса танковых радиостанций не доходят до штаба полка, в то время как оторвавшаяся рота, может быть, слышит штаб. И хотя далекие люди не сумели за помехами расслышать его нового приказа, они услышали из уст своего командира: «Спасибо, сынки». А в их положении это, может быть, было главным…
— По местам! — повторил Ермаков, и командиры экипажей бросились бегом к танкам, продолжая переговариваться на ходу.
«Дети, совсем дети, — думал посредник, глядя им вслед. — Они сами не понимают, что сделали. Им важно, что сказал батя»…
Устраиваясь в люке, Ермаков услышал:
А слава — достойный наряд
К последнему в жизни параду…
Это, конечно, Стрекалин. И Петриченко уже тут как тут:
— Все сочиняешь? — Голос его насмешлив, но без обычной для Петриченко задиристой колкости, в нем скорее заинтересованность и поощрение. — Тебе, похоже, мало славы танкиста, так ты на танке в поэзию хочешь въехать?
— Ну-ну, — миролюбиво прервал его Стрекалин. — Ты, чем сослуживцев критиковать, лучше бы тяги лишний раз проверил. А то вон…
— Чего «вон»? — В голосе Петриченко просквозила тревога.
— Чего-чего! Тянут твои тяги. Тянут за всякие там рычажки планетарных механизмов и поворачивают танк, куда водителю захочется.
Петриченко сердито захлопнул люк над головой.
Ермаков улыбался незлобивой перебранке танкистов, с тайной радостью чувствуя свою причастность к их рождающейся дружбе, вскинул флажки над головой: «Заводи… Вперед!»
Дрогнуло суставчатое тело колонны, качнулось, поползло, набирая скорость, вдогон дозору…
«Спасибо, сынки… Спасибо, сынки…» — выстукивали мозолистые траки о сухие камни. «Действуйте… Действуйте…» — волнообразно пели двигатели.
Теперь уже не было степи — сплошные холмы да сопки, и путь к переправам удлинялся. Ермаков вел роту глубокими лощинами, жег лишнее горючее, делал лишние километры, но то недорогая цена в сравнении со скрытностью.
Река находилась где-то рядом. Танки повернули на юг, стремясь к ближней переправе. Холмы, все так же качаясь перед глазами, теснили горизонт, а предзакатное солнце косо било в глаза, и лейтенанту Ермакову временами чудилось: танки выходят на просторную равнину, полную слепящего света, и будут катиться к самому краю земли, пока зеленые волны не умоют их пыльные железные морды. Они остановятся, как загнанные кони, и соленые брызги белыми звездами будут высыхать на усталом железе. Тогда он снимет потный тяжелый шлем, сядет на белый песок и станет всласть думать о тишине, о чайках над крутым красным яром быстрой сибирской реки, о полосатых окунях в глубине холодных плесов и бугорчатых стерлядях, ползающих по хрящеватым перекатам, о таинственных желтых иволгах, живущих по лиственным опушкам лесов, о темноглазой девушке… Потом он уснет прямо на песке. Он уснет, не отдав никаких приказаний, уснет мертвым сном богатыря, и встанет над ним тишина — такая тишина, когда на земле не стреляют. Совсем нигде не стреляют…
Гул танков, подавивший все звуки вокруг, уже стал казаться той желанной тишиной, холмы — океанскими валами, реактивные ракетоносцы в небе — белыми чайками, далекие смерчи пыли — косматыми кедрами, а качка на бездорожье — сладкой зыбью сна, когда он отчетливо и близко услышал:
— Вижу переправу и…
Что «и», Ермаков не понял — то ли голос Линева сорвался, то ли он слишком быстро надавил нагрудный переключатель.
Ермаков машинально подал команду водителю, и танк, оторвавшись от колонны, быстро выполз на крутой скат, став за гребнем, близ дозорной машины, так, чтобы лишь голова командира, торчащая из верхнего люка, возвышалась над гребнем высоты, словно камень — один из множества камней, лежащих на сопках. Этот Петриченко, он, оказывается, смыслил в тактике не меньше любимого лейтенантом Ермаковым водителя Зайцева.
Читать дальше