Любовь Руднева - Голос из глубин

Алена ответила тихо, будто извинялась невесть за что:

— У нас ему рады, я так по нем скучаю, вы уж простите меня, тетя Зоя, а вам недосуг. Только вот у нас беда, часто гуляют дружки соседа Соломы, или, наоборот, его, заполошного, ищут кому надо, и опять тогда не пройдешь в калитку. — Она огорченно покачала головой, как совсем взрослая, и увела к себе Амо. Ей-то он по дороге и открыл свою тайну, как почти дознался наверняка о превращениях ворон.

Аленка слушала его, кивала головой, а после того, как он уже рассказал обо всем, что видел и о чем только догадывался, она проговорила:

— Должно быть, все так и есть.

Но едва вошли они во двор того дома, где жила Аленка, как попали на большое чаепитие. В центре двора стоял длинный стол, вокруг него, покрытого огромной цветастой клеенкой, сидели все соседи, как одна семья, а над столом возвышался осанистый самовар. Аленку и Амо усадили, потеснившись на две табуретки, в противоположном конце от самовара.

— В Марьинороще жить — Москве-матушке честно служить, — приговаривал столяр Деянов, отец крупного вора Соломы.

На Солому — ведь и он тоже, как и Кузнечик с белой лошадью Маруськой, жил в одном дворе с Аленкой — устраивались время от времени облавы. Но Солома исчезал, а появлялся он украдкой и много месяцев спустя.

От щедрот своих он дарил детворе свежие французские булки, карамельки в ярких обертках и леденцовых зверят на палочках.

Его мать, запуганная и богомольная, выходила после его исчезновения во двор, на общее чаепитие, и, усаживаясь поближе к самовару, пришепетывая, твердила:

— Детев любит, гостинцы эн какие приносит, корзинками, не жаден, ох не жаден…

Тут же она обильно роняла слезы и так же обильно запивала свою тоску по Соломе огромными чашками чая.

Маленький Амо смотрел на самовар о пяти ведрах, такая слава у гиганта водилась, на опадание крошечных угольков в его под и втягивал в себя запах дымка угольного, и чая, щепотьями щедро бросаемого в большой, с разрисованными боками, фаянсовый чайник.

Тут-то и начинались подробные толки: на каком месте стародавнем вон еще с какого «поконвека» селились тут люди рукодельные, рукотворные, ну, и меж ними если шантрапа вклинивалась, то как же может и цвет расти без кругового хоровода сорняков?!

И Кузнечик подавал, напившись крепкого чая, свой дребезжащий голос:

— Заезжий седок от своей личной тоски интересуется иной раз, откуда сам я со своей белой Маруськой. Где вопрос, там другой. А какая такая сторона роща Марьина? А я от достоверных стариков слыхивал, на нашем месте да по всей округе тутошней сильно густой лес разросся, ну, так годов двести с той поры минуло. А чего добрые люди не сводят на нет? Да еще бедуя среди войн и всякого другого стихийного?

У Кузнечика на небольшом личике черты обозначались правильные, но мелкие. Издали, если б не сутулая спина, он мог показаться ребенком. Но изредка от щедрот Соломы, когда тот подносил винца да пивца дворовой бедноте, Кузнечик вдруг впадал в кураж и представлялся самому себе, по его собственному признанию, великаном.

Он выбегал, семеня ножками, в центр двора, махал руками, как игрушечный ветрячок, и, пытаясь выбрасывать коленца, тонким голосом выводил:

Алена, самая отзывчивая, крепко ухватив Кузнечика, тащила его к сарайчику. Выкрики «Я не извозчик!» слышать было невмоготу. Известно ж, как Кузнечик из последних своих силенок не сдавался, гордясь тем, что он-то и есть потомственный владелец лошади Маруськи, пролетки, и пусть и гроши зарабатывает, хоть на слабое, но свое пропитание, и притом своим делом, извозчицким, требующим терпения и уважительности к животному и седоку.

Принимая все попытки Алены спасти его от унижений за игру, он начинал ее кружить, и откуда прыть бралась. И уже выкрикивал:

Внезапно он осекался.

— Ну, выдохся, куражист, — сам себе горько вдруг, совсем трезвым голоском сообщал он и покорно брел за Аленкой. Она отводила Кузнечика в его каморку.

Но, будто запнувшись о порожек, Кузнечик, чуя конец своего представления, почти прокукарекивал дискантом, оборотясь к соседям, чьи любопытные головы торчали из окон:

— До свидания и прощайте, лихом не поминайте!