Виктор Астафьев - Конь с розовой гривой (сборник)

– Ну вот, скоро и зима, – тихо сказал дед, когда мы вышли из огорода, пустынно темнеющего среди прясел.

Он плотно закрыл створку ворот и замотал на деревянном штыре верёвку. Забылся, видно, дед, – нам ведь придётся ещё из предбанника капусту брать, пускать корову, которая снова будет часами стоять недвижно среди пустого огорода и время от времени орать на всю деревню – тосковать по зелёным лугам, по крепко организованному рогатому табуну.

Утром следующего дня я убежал в школу, с трудом дождался конца уроков и помчался домой. Я знал, что в нашем доме сейчас делается и как мне там быть необходимо.

Ещё с улицы услышал я стук многих сечек, звон пестика о чугунную ступу и песню собравшихся на помощь женщин:

Ведёт голос такой тонкий да звонкий, что от него аж в ушах сверлит. И вдруг, как обвал с горы:

В два прыжка я на крыльце, распахиваю дверь в кутью. Батюшки светы, чего тут делается! Народу полна изба! Стукоток стоит несообразный. Бабушка и женщины постарее мнут капусту руками на длинном кухонном столе. Скрипит капуста, как снег перемёрзлый под сапогами. И руки все у этих женщин до локтей в капустном крошеве, в красном свекольном соку. На столе горкой лежат тугие белые пласты, здесь же морковка тонкими кружочками нарезана и свёкла палочками. Под столом, под лавками, возле печи навалом капуста; на полу столько кочерыжек и листа, что и половиц не видно, а возле дверей уже стоит высокая капустная кадка, прикрытая кружком, задавленная огромными камнями, и из-под кружка мутный свекольный сок выступил. В нём плавают семечки аниса и укропа – бабушка чуть-чуть добавляет того и другого для запаха.

Вязко сделалось во рту.

Я хотел взять щепотку капусты из кадки, да увидел меня Санька и поманил к себе. Он находился не среди ребятни, которая, знаю я, ходит сейчас на головах в середней и в горнице. Он среди женщин. Колотит он пестиком так, что ступа колоколом звенит на весь дом и разлетаются из неё камешки соли.

подыгрывая себе пестиком, грянул Санька.

Я так спешил домой, так возгорелся заранее той радостью, которая, я знал, была сегодня в нашей избе, а тут меня окатили песней этой насчёт пирога, который я и в самом деле как-то утайкой съел. Но когда это было! Я уж давно раскаялся в содеянном, искупил вину свою. Но нет мне покоя от песни клятой ни зимой, ни летом.

Хотел я повернуться и уйти, но бабушка вытерла руки о передник, погрозила Саньке пальцем, а тётка Васеня смазала Саньку по ершистой макушке – и всё обошлось.

Бабушка провела меня в середнюю, сдвинула на угол стола пустые тарелки, дала поесть.

Я наскоро пообедал и тоже включился в работу. Орудовал деревянной толкушкой, утрамбовывал в бочонке изрубленную капусту, обдирал зелёные листья с вилков, толок соль в ступе попеременно с Санькой, скользил на мокрых листьях и подпевал женщинам. А потом не удержался и сам затянул выученную в школе песню:

– Тошно мнеченьки! – всплеснула бабушка руками. – Работник-то у меня чё выучил, а! Ну грамотей, ну грамотей!

Я от похвалы возликовал и горланил громче прежнего:

Меж тем в избе легко, как будто даже и шутейно, шла работа. Женщины, сидя в ряд, рубили капусту в длинных корытах, и, выбившись из лада, секанув по деревянному борту, та или иная из рубщиц заявляла с громким, наигранным ужасом:

– Тошно мне! Вот так уработалась!..

– Эй, подружки, на печаль не сворачивай! – вмешивалась бабушка в разговор. – Печали наши до гроба с нами дойдут. Давайте лучше попоём. Гуска, заводи!

И снова вонзался в сырое, пропитанное рассолом избяное пространство звонкий голос тётки Августы, и все бабы с каким-то радостным отчаянием, со слезливой растроганностью подхватывали и пели свои сплошь протяжные песни.

Бабушка пела со всеми вместе и в то же время обмакивала плотно спрессовавшиеся половинки вилков в солёную воду, укладывала их в бочку, толково, с расчётливостью, а затем наваливала слой мятого, отпотевшего крошева капусты, – эту работу она делала всегда сама, никому её не доверяла.