Давид Самойлов - Памятные записки (сборник)

И вот появляется «Август» – узел первый из многотомной эпопеи, тогда еще не имевшей названия «Красное колесо». Читали, рвали друг у друга из рук с преобладающей надеждой не на художественные наслаждения, а на стройное и пространное учение о жизни, что, думалось, наконец-то озаботило мастера и борца, и, кроме отдельных публицистических выступлений, протуберанцев несклоняющегося духа, житель подневольной страны воспримет не одно только иссушающее отрицательство, а и животворную программу мыслей и действий. Как не похожи эти ожидания на теперешнее «законное» чтение ровно и мерно публикуемых «Узлов», ставших (или еще нет?) фактом литературы взамен перекипевших сенсаций и чаемых откровений! Но будем помнить: мы проходили и прошли эту веху самосознания. А также о том, что независимой точке зрения на однозначно-пиететном фоне произрастать было весьма неуютно.

Нимб оракула и пророка, которым добровольно окружила Солженицына интеллигенция, благодарная за гражданский подвиг, колебать, казалось, не пристало никому. Да и кто мог сравниться с ним по праву на публичное изречение истины? Следы сомнений сохранились и в черновых вариантах раздела «Вопросы», посвященного анализу «Августа»: «…Позволено ли посягать на само средоточие того круга, который призван новыми историческими обстоятельствами отслаивать и накапливать все ценное, что есть в современной России, на тех, кто был точкой его кристаллизации? На тех, кто проявил, и не однажды, гражданское мужество? Можно ли просто по-человечески отплатить неблагодарной дерзостью или уязвлением тех, кто был мужественнее и достойнее нас в жестоких обстоятельствах жизни?»

Ответ самому себе был найден в развитии мысли: «Мыслящее общество обязано взять на себя тяжесть нравственной оценки». И еще: «Отдавая оценку на волю низшей среды – высшая совершает преступление перед действующей личностью, лишая ее нравственных ориентиров, превращая в оракула».

Узнав от Л. К. Чуковской о наличии у Д. С. «Вопросов» по поводу «Августа», Солженицын передал предложение вынести дискуссию в самиздат. Д. С. отказался: выступление в неравных весовых категориях на застолбленном одной стороной пространстве заведомо предрешало результат интеллектуального поединка не в пользу осмелившегося задавать вопросы.

Солженицынские штудии, однако, продвигались. Обнародование, тем более поспешное, не было их главной целью. Более важным представлялось уяснение собственных позиций по тому кругу идей, который очертился первым романом глобально задуманного труда. Центральной проблемой, как и для Солженицына, стала историческая судьба России и ее предназначение. Она же, что видно из текста, и превратилась в водораздел несогласия и спора с автором «Августа», с течением времени снискавшего более взвешенные оценки, в отличие от первоначальных полагавшихся по штату восторгов, так что Д. С. уже не выглядел в кругу единомышленников «белой вороной».

Спор длился и дальше. Первые слушатели поэмы «Струфиан» легко угадывали, что полемический запал направлен против «Письма к вождям» Солженицына, против политики изоляционизма в отношении России. Излагавшееся в поэме «Благое намеренье об исправленье империи Российской» пародировало эти настроения, в особенности те две строфы, что не вошли в печатные издания по цензурным соображениям:

Солженицын интересовал Д. С. пристально, пожалуй, как никто из современников. Ведь именно Александру Исаевичу в глухую пору безгласности выпало стать средоточием и эпицентром политических, социальных и метафизических страстей. Казалось, так и стоять ему – глыбисто, победительно и единственно. Вот эта единственность и, стало быть, неподвластность суждению более всего огорчала ли, возмущала ли, во всяком случае удручала Д. С. – при всем восхищении и уважении к выдающимся литературным и человеческим заслугам Солженицына. Он остро ощущал неправильность и пагубность, как для развития общественной мысли, так и для движения литературы, магии – пусть великой, пусть замечательной, но – одной фигуры, по нашей российской привычке возведенной на пьедестал для неприкасаемых. Возможно, от этого чувства – некоторая резкость формулировок, не то чтобы несвойственная, а указывающая на глубинную задетость за живое.