Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом

Большой кавказский поезд шел на Москву. Навстречу летели телеграфные и верстовые столбы, сверкающими змеями вились заиндевевшие провода, проплывали назад убогие села и деревушки, одинокие березки, леса, степи. И все это было покрыто белыми холодными снегами, там и сям перечеркнуто дорогами и казалось безлюдным, заснувшим на веки вечные.

Нет! Так лишь казалось…

Заглянем в поезд, в последний вагон третьего класса. Здесь тесно и шумно. Пассажиры стояли в проходах, «валетами» лежали на верхних полках, плотно сидели на нижних, грудились на узлах и чемоданах, валялись на грязном, заплеванном полу. Крепко пахло табаком, мужицким потом, нагольными полушубками, землей. Над головами вздымались облака махорочного дыма. А люди шумели, как на сходке, размахивали руками, отчаянно спорили, ругались, негодовали.

В середине вагона, на самой верхней полке, в стареньком осеннем пальто лежал безусый молодой человек с веселыми серыми глазами. Свесив чубастую рыжую голову, он с живым интересом разглядывал пассажиров, жадно слушал их споры и перебранку, но сам помалкивал. Казалось, ему все было в диковинку, будто впервые он ехал в таком шумном вагоне и давно не видал людей. Но больше всех заинтересовал его низенький задиристый мужичонка в засаленном полушубке, с заячьей шапкой на голове. Широко расставив ноги, он стоял в проходе и, разводя коротенькими руками в заплатанных варежках, взывал во все стороны:

— Что ж такое делается, землячки? Все орут: «Слобода! Слобода!» — а толку ни на грош. Мы касательно земли говорим: на кой хрен мужику слобода, ежели земли не дают? Куда ни глянь — господская, куда ни плюнь — мироед сидит! А мы где? Мужики, значит, хрестьяне? Где наша земля, господа хорошие? Одним задом накрыть можно: сел — и ист земли! И тут тебе начальство на шею — старшина с брюхом, урядник с плетью, становой с недоимками. Ну просто ложись и подыхай! Тьфу ты, нечистая сила!

Мужичонка свирепо плюнул себе под ноги и так шаркнул лаптем, будто врага раздавил.

— Угомонись, кум, — лениво уговаривал его кряжистый бородач, сидя рядом на корточках и посасывая козью ножку с махрой. — Нет правды на свете, кум, одна кривда гуляет. Где уж нам, куды уж…

— «Куды», «куды»! — зло передразнил задиристый мужичонка, петушком наскакивая на кума. — На кой ляд ты нужен без земли, сивый ты мерин? Мужик без земли — что курица без яиц.

— У бога всего много, — невозмутимо возражал кум, выпуская из лохматого рта облачко дыма. — У бога и спрашивай, он, слышь ты, все могёт.

— У бога? А этого не хочешь? — взвизгнул мужичонка, сунув кукиш под самый нос кума. — Дура ты, кум! У бар земля-то, у них и тягать надо, а за какую веревочку — ума не приложу…

Рыжий молодой человек сделал порывистое движение, как бы собираясь подсказать что-то мужику, но в этот момент хриплый, простуженный голос внизу предупредил его:

— Какого черта ты ноешь, мужик? Ты думаешь, беднее тебя и на свете нет? А вот это видал?

И человек в солдатской шинели, сидевший на сундучке по соседству, поднял правую ногу с деревянным костылем, похожим на дуло пушки.

— У тебя, говоришь, земли нет, а у меня и земли как раз на гроб, и одной ноги не хватает, да вот здесь свинчатка сидит!

Солдат злобно ударил себя кулаком в тощую грудь и вдруг закашлялся, скорчившись от боли.

Все повернулись к солдату. В вагоне стало тихо. Задиристый мужичонка сочувственно вздохнул:

— Вот она, война-то треклятая!

Едва не задохнувшись, солдат одолел наконец кашель и, сплюнув на пол черный сгусток, заговорил снова:

— За царя и отечество сражался… Там нашего брата серяка несметное число полегло, а награждение — вот оно!

Солдат яростно стукнул в пол костылем и запустил такое многоэтажное ругательство, что у пассажиров дух захватило. Его небритое, щетинистое лицо посинело, глаза горели гневом, солдатская фуражка с круглой кокардой сбилась на затылок. Он ругал Куропаткина, грабителей интендантов, царя и министров. Излив душу отчаянной бранью, солдат опять схватился за грудь и сквозь кашель, с перерывами, высказал свою думу:

— Эх, взять бы нам винтовки, да вернуться бы в Питер, да так бы тряхнуть всю эту сволочь, чтобы духу их не осталось.