Николай Никонов - Солнышко в березах

— Сслушай, а ты молодец! Оказывается, боксер еще…

— Кто боксер? — оживилась Лида.

Костя показал рюмкой.

— Правда? — недоверчиво посмотрела она. — А почему не говорил?

— Не хотел и не говорил…

— Какой ты скрытный и вообще… Ну, пойдемте танцевать.

И мы снова танцевали, и снова осаждала меня бронзовая дама, теперь она уже сильно опьянела, висла на мне, предлагала шепотом встретиться, говорила, что она метрдотель в ресторане «Восток» (где я когда-то обедал с англичанами) и что мне все там будет… Я еле удерживался, чтоб не оттолкнуть ее, она была мне противна теперь особенно и своими духами, и перетяжками корсета под платьем, и круглыми жирными складками, которые я боязливо ощущал под рукой, и своим жестяным, бронзовым платьем.

В соседней комнате играли в карты. Слышался громкий голос дяди и другие голоса: «Кто хвалит? Бубны… Сорок! Еще сорок! Двадцать… Пас…» — «Коля, мне к Восьмому марта нужно новое платье, а Лидочке туфли…» — это ее мама. «Будет…» — последовал неторопливо уверенный ответ.

Я засобирался домой. Обещал матери прийти в два часа, а было уже половина третьего… Мосолов и Оля засобирались тоже, а Нэля, оказывается, незаметно ушла. Она жила в этом же подъезде.

Лида вышла вместе с нами, и, когда Мосолов и Оля спустились ниже на этаж, я спросил, взяв ее за руки: «Что?» — «Тише, не дави мне руку… Слышишь… Восьмиклассник…»

И я сразу отпустил ее, мне стало жарко и стыдно. Так вот оно что! Значит, Мосолов проболтался. А чем он виноват? Ведь врал-то я, и я его не предупредил.

— Что теперь?.. — спросил я как-то пьяно. — Все?

Она молчала.

— Все? — повторил я. — А знаешь почему…

— Знаю, — сказала вдруг Лида. — Я это недавно, кажется, поняла…

— Правда?

— …

Я вдруг обнял Лиду и, прижав к себе, неловко поцеловал куда-то в щеку и в нос. Она резко вывернулась, оттолкнула меня: «Ты с ума сошел…» Я хотел обнять ее снова, но она уперлась мне в грудь и сказала голосом своей мамы: «Толя, не глупи… Слышишь?»

— Ну, тогда я пошел… — сказал я, опуская руки. — Спасибо тебе…

Она помолчала, потом медленно пошла вверх, а мне хотелось ее догнать, но я стоял и смотрел, пока не щелкнула дверь.

А потом мы с Мосоловым провожали Олю. Мосолов был пьян, смеялся, говорил глупости, я немного на него дулся, Оля возмущалась, совсем как жена: «Безобразие… Напился… Мерзавец…» Мосолов только улыбался. Кажется, они поладили на прощанье. Из деликатности я отошел в сторону, закурил первый раз за этот вечер — ночь, пошел провожать и Мосолова, который совсем расклеился, пел, валился на меня, и два раза мы падали оба. Наконец я взял его за руки на спину и так тащил до самого дома, до подъезда…

Обратно шел — на улицах было людно, как всегда бывает в новогоднюю ночь. Я шел и радовался, что Лида простила одну мою невольную ложь — теперь хоть не надо в этом притворяться. Мне было и легко, и грустно, и стыдно, и я не мог отделаться от мысли: «Зачем я все-таки туда ходил? Что я этим людям и что мне они…» Я думал, что Лида теперь почужела, отдалилась от меня, между нею и мной, словно бы разделяя навсегда, мерещился тот огромный стол с колбасами, заливными курами, балыками, с бутылками черного и белого вина, с креслом ее папы, с изучающим взглядом ее мамы. Они-то мне ничего не простят.

Мать не спала. Хотя и не стала упрекать меня за позднее появление, но мне и так было стыдно, в Новый год ушел туда, оставил ее одну.

— Есть хочешь? — спросила она, тревожно оглядывая меня, как бы проверяя, весь ли я тут, и, убедясь, что весь, устало, бессонно улыбнулась.

— Да, — обрадовался я. Я и в самом деле хотел есть.

Она достала из печи теплый пирог, картошку. Налила чаю. И положила маленький кулечек с леденцами. Мы стали пить чай. Я рассказывал о Лидиных именинах, а мать молча покачивала головой.

Однажды к нам на ринг заглянул Сева… Он и раньше приходил изредка, ненадолго, посмотрит, поговорит с Лежняком и уйдет, улыбаясь, всегда у него был заспанно-встрепанный вид, он и жил где-то здесь, при спортзале.

Я только что умылся, печально отдыхал на низкой гимнастической скамье у шведской стенки, а Лежняк и Коробков судили бой последней пары — наших тяжеловесов. За последнее время Коробков выдвинулся чуть ли не в заместители Лежняка, даже проводил разминку, если тренер задерживался. К слову Коробкова прислушивались, тем более что оно могло быть сопровождено еще кое-чем или обещанием кое-чего. Иногда в спортзал вваливались друзья Коробкова, заглядывали в двери, свистели в зал с антресолей, тут не помогала и бабушка-бегемотица, друзья Коробкова никого не боялись.