Фазиль Искандер - Сандро из Чегема. Том 2

— Хорошо, — сумрачно согласился тот. Когда они с милиционером покинули базар, Чунка сказал ему по-абхазски:

— Неужто ты, абхазец, меня, абхазца, отдашь им в руки?

Милиционер на несколько секунд опешил и остановился.

— Ты абхазец?! — сердито спросил он у него по-абхазски, хотя это уже ясно было и так.

— А кто ж еще, — ответил Чунка.

— Откуда ты? — спросил милиционер.

— Из верхних, — сказал Чунка, — неужто ты меня за какие-то чепуховые слова отдашь им в руки?

— Чепуховые слова, — сердито повторил милиционер, — вы, верхние, до сих пор не понимаете время, в котором стоим.

— Я же благодетельницу не тронул, — вразумительно сказал Чунка, уже почувствовав туповатость милиционера, — я же только про этих недомерков…

— Ты совсем дикий! — взгорячился милиционер. — Партия — это… это… это вроде хорошей, породистой кобылицы, а комсомол ее жеребенок. Неужто хорошая кобылица даст в обиду своего жеребенка?!

— Ну, ладно, я ошибся, — сказал Чунка, преодолевая отвращение к себе, — я на базар не вернусь… Скажи, что он сбежал на дороге… Не мог же ты стрелять в человека за то, что он что-то ляпнул невпопад?

— Это политика! — вскричал милиционер. — Меня проверят! Даже не заикайся, что ты такое предлагал мне!

Чунка понял, что с этим служакой не договоришься, и озлился на себя за самую попытку договориться.

— Заткнись! — оборвал он его, намеренно выказывая неуважение к его возрасту. — Делай свое предательское дело.

Теперь они молча шли по главной улице города. Чунка был так разъярен предательством этого милиционера, что даже не хотел сбежать. Будь милиционер не абхазец, он непременно сбежал бы. При его легконогости догнать его было бы непросто. Но сейчас он был так уязвлен в самую сердцевину своего родового чувства, что даже хотел, чтобы предательство этого отступника проявилось во всей позорной полноте.

Пройдя центр города, они вошли в дежурное помещение городской милиции. Милиционер стал подобострастно докладывать дежурному капитану о происшествии на базаре, и опять прозвучали слова:

— Партия — это сила, а вот этот комсомол… чего подскакивает…

Чунка, все больше удивляясь, чувствовал, что, чем чаще повторяются эти случайные слова, тем они делаются грозней, неотвратимей и, главное, наполняются каким-то дополнительным смыслом, который он явно не чувствовал, когда говорил, а сейчас оказывалось, что этот смысл в них все-таки был.

Дежурный, пока милиционер ему докладывал, бросил несколько взглядов на Чунку. Чунке показалось, что в глубине этих взглядов таилась тень жалости к нему. Это усилило его тревогу.

— Отведи его к следователю, — сказал дежурный и, назвав фамилию следователя, добавил: — Он сейчас свободный…

— Пошли, — сказал милиционер, и они вышли из дежурки и стали по лестнице подниматься на второй этаж.

— Только кайся, — сказал ему в спину милиционер, когда они поднимались по лестнице, — скажи: по дурости сболтнул… Больше ничего не говори!

— Заткнись и делай свое предательское дело! — ответил Чунка, не оборачиваясь.

Теперь они шли по длинному коридору второго этажа, освещенному электрическими лампочками. Милиционер остановился перед одной из дверей и, явно набираясь решительности, приосанился. Потом он осторожно приоткрыл ее и, не входя, спросил:

— Разрешите?

— Входи! — раздался уверенный бас.

Тот вошел, и Чунка остался один возле дверей. Двое молоденьких милиционеров, бодро стуча сапогами, словно спеша на какой-то праздник, проходили по коридору. Один из них, метнув взгляд на Чунку, стоявшего у дверей, кивнул другому:

— Не завидую!

— Уж не позавидуешь! — согласился второй, и оба, почему-то рассмеявшись по этому поводу, прошли дальше, спеша на свой праздник.

Чунке стало тоскливо. Он удивился, что о нем уже все знают. Неужто его слова были такими важными?

На самом деле эти милиционеры о нем ничего не знали. Они просто видели, у каких дверей он стоит, и понимали, какой там следователь. А следователь был такой, что уже имел два строгача за грубое обращение с подследственными и рукоприкладство. Выговоры были строгими по форме и дружескими по содержанию.

Иначе и не могло быть. Ведь нельзя объявить пьянство великим источником национального оптимизма и в то же время всерьез преследовать пьяных дебоширов.

И точно так же торжество права силы над силой права на практике приводило к вакханалии грубости и нарушению собственных инструкций со стороны носителей власти. Ибо если сама идея права силы узаконена, то она уже несет в себе пафос полноты самовыражения, то и дело выхлестывающего за рамки инструктивного приличия.