Виктор Некрасов: Сенька

Откуда-то появился младший сержант – Сенька забыл его фамилию. Сидел тут же на корточках.

– Отведешь его к командиру роты, а потом в медсанбат…

Младший сержант что-то ответил и ткнул Сеньку в бок прикладом автомата.

– Пошли…

И они пошли – он и младший сержант.

Командира роты не застали, а заместитель по строевой приказал прямо в медсанбат вести – там уж знают, что с такими делать.

– Пристрелил бы на месте, да патрона жалко…

Только когда они отошли шагов на сто, содержание этой фразы дошло до Сенькиного мозга. Он обернулся, но лейтенанта уже не было. Они пошли дальше. Впереди маячили телеграфные столбы с оборванными проводами.

В медсанбате у большой, забросанной ветками палатки толпились бойцы. Лежали, сидели, просто так слонялись. Забегали и выбегали из палатки сестры в грязных пятнистых халатах. Большие крытые машины пятились и урчали вокруг палаток. Двое бойцов без рубашек, ругаясь, выносили и клали на машины носилки с ранеными. Раненые молчали и с тревогой смотрели на небо. Там, над передовой, – отсюда до нее было километров шесть-семь, – опять пикировали самолеты. Самой передовой не было видно – мешал кустарник, но распускавшиеся над ней букеты разрывов были видны отчетливо, и Сенька почувствовал, как поползли мурашки у него по спине. Он отвернулся и стал смотреть на машину, которую грузили.

Младший сержант сидел рядом и молча курил. За всю дорогу он не сказал ни слова. Сеньке хотелось попросить у него закурить, но он не решился.

«Откажет, должно быть», – подумал он и проглотил слюну.

Мимо пробежал маленький черненький человечек в халате и больших круглых очках. Он приостановился на секунду и торопливо, не глядя бросил:

– Леворучник?

– Леворучник, – ответил младший сержант и встал.

– Давай сюда… – И человек в очках забежал в палатку.

В палатке было душно и пахло чем-то резким и неприятным. Вдоль стен сидели раненые бойцы. Посредине стояло два белых стола, покрытых клеенкой. На одном лежал боец с закинутой назад головой. Был виден только шершавый, небритый подбородок. Он тихо, монотонно стонал. Одной ноги у него не было, а вместо нее было что-то красное, с завернутой кожей и куском торчащей кости. Высокий человек, тоже в халате, наклонившись, ковырялся в этом красном чем-то очень блестящим.

«Господи… – подумал Сенька, – что же это такое?..» – и почувствовал, что его начинает тошнить.

– Рубашку скинь… и сюда садись…

Маленький в очках коленом пододвинул табуретку. Сенька с трудом – левая рука стала тяжелая и неповоротливая, хотя и не болела совсем, – снял через голову скатку, потом стал стягивать гимнастерку и нательную рубаху. Рука никак не вытягивалась и путалась в рукаве.

«И зачем это? – подумал Сенька. – Ведь у меня все цело, рука только… А он рубаху заставляет…»

– На табуретку садись. Сколько раз говорить надо?

Сенька сел и положил руку на колено ладонью кверху. Кровь перестала идти, но где, собственно говоря, рана, он так и не мог понять – все залепилось, покрылось грязью.

– Сколько лет? – спросил маленький в очках, должно быть доктор.

Сенька не понял, о чем его спросили.

– Ну, какого года?

– Я? С двадцать четвертого, – нерешительно ответил Сенька.

– Двадцать четвертого, а как бык здоровый, – сказал доктор и пощупал тугие Сенькины бицепсы. – И не стыдно тебе?

Сенька ничего не ответил.

– Одной рукой двух фрицев задушишь, а ты вместо того… – Доктор не договорил и быстрым движением ущипнул Сеньку за живот, оттянул кожу и всадил в нее большую иглу с чем-то стеклянным посредине. Сенька вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности.

Потом доктор мокрой ваткой долго мыл его ладонь, и это уже было больно. Потом кому-то, не оборачиваясь, крикнул: «Сухо…» – и сестра в блестящих щипчиках принесла бинт, и доктор туго обмотал ладонь.

– Все… Одевайся.

Сенька натянул рубаху, гимнастерку и, не зная, можно ли садиться на табуретку, отошел немножко в сторону и стал смотреть, как со стола снимают раненого без ноги.

– Ну, чего тебе еще?

Доктор снизу вверх смотрел на него, и Сеньке стало вдруг неловко.

– Где твой… что привел тебя?

– Там… на дворе.

– Скажи, чтоб в четвертую палатку отвел.

Сенька вышел.

В четвертой палатке оказался только один раненый. Он спал на соломе, раскинув ноги и положив белую, перебинтованную руку на живот. У входа стоял часовой.