Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

Никита Сергеевич молчал минуту.

Вера Николаевна следила за Никитою Сергеевичем – ласково и строго одновременно, заботливо старчески, без улыбки.

– Когда вас после суда увезли в Шлиссельбургскую крепость, я ушел в отставку и приехал – сюда, в Камынск, чтобы зарыться в провинцию, чтобы спрятаться – от всего в мире. Морской офицер, – я не сильный человек, Вера Николаевна. В час, когда я переходил порог этого дома, я понял, – молодость позади, впереди старость… Но я помнил заветы о том, что все духовные силы надо отдать лучшему, – и тогда ж я решил всем умом моим и всею моей волею, по мере сил моих, проводить эти заветы в жизнь… Верочка – «топни ножкой!!». Я не был героем, я сдал себя в провинцию и в старость… Но… первый раз за всю мою жизнь в этом городе я говорю о том, что было со мною до этого города, мне самому казавшееся сном… Впрочем, это не то главное, что должен я сейчас сказать. Я старше вас, я помню Бакунина и Нечаева, моих сверстников… Плеханов ушел из «Земли и воли» в «Черный передел», – помните, среди нас был Зунделевич, – он первый говорил со мною о Марксе и о марксизме… Вас замуровали в Шлиссельбургский равелин… Плеханов первый организовал русских социал-демократов. Вы были в крепости… Я… я был в Камынске… – И пришла первая русская революция. Девятьсот пятый был рабочим годом, – годом Ленина, который повел за собой революцию. Так было, так есть, Вера Николаевна. Двадцать лет, двадцать лет вы были в могиле крепости!.. – а я был – в Камынске… Девятьсот пятый был рабочим годом. Он прошел очень близко от меня, – второй раз я приближался к революции. Я думал, что я – участник в ней, что она идет через мой дом, – и тогда, в Девятьсот пятом, здесь в этом доме, ночью, наверху в мезонине, я вынужден был сказать человеку, который был дорог мне, как вы в молодости, – я сказал ему: – «Вы и ваши товарищи, вы все дальше и дальше уходите от меня, а мне хотелось бы на бодрую голову, совсем по-деловому рассказывать вам мою жизнь»… – Он ответил мне: – «не мы, не я уходим от вас, но вы уходите от времени». – Это было за три дня до Московского вооруженного восстания, он знал о нем, – он сказал: – «Вы, конечно, против него? – Вы слышите, начинается-вооруженное – восстание – рабочих. Я и мои товарищи, мы едем в Москву. Этим все сказано!»… Он был прав, говоря тогда, что не он уходил от меня, но я уходил от времени – и от революции… Он был очень утомлен в ту ночь, ему хотелось просто выспаться перед восстанием, – он уехал тогда в Москву и был убит. Его звали – Леонтий Шерстобитов. Я не успел тогда рассказать ему то немногое, что я рассказываю сейчас. Я все же сказал ему тою ночью, что я еду с ними. Я не поехал тогда в Москву, оставшись в Камынске. Я не сказал ему тогда того, что я хочу сказать сейчас вам, Вера Николаевна, вам, которая была двадцать лет вне жизни. Я очень близок был тогда к революции, – гораздо ближе, чем в семидесятых годах около вас… Никита Сергеевич молчал минуту.

– И, вот, что я должен сказать. Я прожил очень длинную жизнь. Я много старше вас, Вера Николаевна, а вам сейчас столько лет, сколько было Марксу в год его смерти, – я старше Михаила Петровича, а он был членом Парижской Коммуны, дела Маркса… Все лучшее, все честное, все подлинно человеческое, что было в моей жизни, – это было тогда, когда я приближался к революции. Все это на протяжении одной жизни, все это на памяти нашего поколения. Я смотрю на вас – и вспоминаю семидесятые годы, я не случайно вспомнил Зунделевича, – Леонтий Шерстобитов был прав, когда говорил, что не они уходили от меня, но я уходил от времени, – он не успел выслушать меня тогда. И сегодня, сейчас…

…Климентий Обухов, Иван Нефедов, Дмитрий Широких, – они ушли из Шушенского в отчаянные сибирские морозы, когда вестей о революции еще не было: они ушли, потому что вести эти должны были быть. Они вышли в отчаянные морозы империи. В детстве Климентий, в марте, помогал ручейкам выбиваться из-под дряхлых снегов, – шел за ручьями до моста у соляного амбара, – ручьи текли дальше, в Оку, в Волгу, в Каспий… Те громадные земли, которые являли собою Российскую империю, те миллионы людей по селам, по рекам, по шпалам, по городам, пригородам и заводам, мимо которых, с которыми и ради которых шли Дмитрий, Иван и Климентий, – они были в жизни, в весне, в половодье, в радости. Одиночками Куреек и Шушенских, сотнями и сотнями тысяч волостей и уездных городов они сливались в миллионы радостных рек в человеческое будущее. Из-под сибирских руд и ледников, пешком, по рекам, по шпалам, на подводах, на вагонных буферах возвращались в справедливость и жизнь те, которые за справедливость жизни разогнаны были империей по трущобам империи…