Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2

— Всякая боль затихает. Раны в бою бывают серьезнее. Ладно, не обижаюсь на тебя, Ефрем.

— Верно, Федор? Ну, знаешь, спасибо, — и вяло пожал ему руку.

Вагранов тоже смотрел в сторону.

— Умер унтер-офицер во второй роте. — Он говорил куда-то в пространство. — Ты оказался собакой на сене, Ефрем. Если бы я не лежал по твоей милости в госпитале, меня назначили бы на его место. Ты вернее, чем я, мог получить назначение. Не захотел. Дело твое. А я не сказал Тарасову, что бросил меня на проволоку ты. Сказал: сам упал по неосторожности. Понял? Таких растяп не повышают в чине. Теперь уже не скоро я дождусь своего счастья.

— Я виноват, Федор, все испортил тебе. Себе — не жалею. Когда я сидел под арестом, я думал и думал. И понял, что зря тебя тогда… Все вышло как-то нечаянно, кровь во мне взбунтовалась. — Он опасливо оглянулся. — Знаешь, а я и теперь еще думаю; вдруг это был мой сын? Почему мне не называют его фамилии? Скажи. Ты вытаскивал у него из кармана бумаги…

— Разве я их читал? Спроси полковника Ямагути.

— Спрашивал. Потому и попал под арест.

— А я тебя предупреждал. По дружбе еще раз говорю: ту дурь навсегда выбей у себя из головы. Нет у тебя сына в России. В России только враги.

— Федор, ты друг мне? Ну, скажи снова: ты мне друг?

Он теперь искал взгляда Вагранова.

— Ты не девка, чтобы сто раз повторять тебе про любовь. Даже девкам не повторял я. Нас с тобой одна судьба повязала. А это как хочешь, так и называй. Я дружбой все-таки называю. Чего ты меня испытываешь? Не веришь мне?

— Я? Нет… Верю я…

Ефрем тяжело перевел дыхание. Нижняя губа у него отвисла, нервно вздрагивали веки. Он никак не решался вслух высказать свою мысль, ту мысль, которая последние дни неотступно давила его.

— Федор, давай отойдем в сторону.

Они вышли за кирпичную ограду военного городка.

День был праздничный. По ближним сопкам бродили солдаты. Некоторые, сбросив обмундирование, лежали на пригорках, подставляли солнцу сухощавые обнаженные спины. Другие начищали песком медные пуговицы. Пели песни. Доносилась грубая брань.

На прогалине, окруженной кустами орешника, шестеро солдат играли в карты. Они сидели голые до пояса. На разостланных гимнастерках были набросаны мелкие деньги, пачки сигарет.

— А, Ефрем, Федор! — закричали игроки. — Чего же мимо?

— Давай подойдем, посмотрим. — Федор толкнул Ефрема в бок. — Успеем наговориться.

Они приблизились, остановились, молча заглядывая в карты сверху. Игра шла ва-банк,

— Четыре сбоку, ваших нет, — бормотал солдат, объявивший смелую ставку. Согнув корытцем две карты, он дул на них, тер осторожно большими пальцами и медленно раздвигал, словно бы опасаясь, что карты вдруг вероломно изменят обозначенные на них очки. — Все! Берите себе, уважаемый.

— Тринадцать, семнадцать, — выкладывая рядком свои карты, считал банкомет. И подозрительно поглядывал на противника. Воскликнул радостно: — Король!.. — Досадливо крякнув, поправился: — Ах, сволочь — валет! Девятнадцать. Ну, все равно, кончено. Открывай.

— А ты закрывайся. Двадцать! — заорал счастливец, подгребая всю дребедень, что была в банке.

Солдаты дружно захохотали.

— Федор! — позвал выигравший, теперь уже сам становясь банкометом. — Иди, садись. Поставь разок.

— Не хочу. Денег мало.

— Денег мало? А на что тебе много? Вот когда пожрать дают мало…

— Чшш! Ты, зараза! — зашипели вокруг. — Заткни хайло! Как Ефрем Косоуров, хочешь на губе посидеть?

Федор сделал движение отойти, но Ефрем остановил его, удержал за руку.

— Погоди! Загадал я, хочу проверить: выйдет или нет мне удача?

Новый банкомет сунул Ефрему карту и выжидающе взглянул на него… Ефрем обрадованно улыбнулся. Трефовый туз был похож на маленькую птичку и даже, казалось, шевелил круглыми крылышками, готовясь взлететь в свободную даль.

— Ну, что же ты? — разочарованно спросил банкомет, поглядывая на мелкую монету, брошенную на кон.

— Ничего, ничего, давай, — взволнованно зашептал Ефрем. — Загадал я просто на счастье.

К трефовому тузу пришла пиковая десятка. У банкомета перебор: двадцать три.

Вагранов тянул его, торопил. Снисходительно поглядывал на сияющее лицо Ефрема.

— Ишь, расплылся, как блин! Ну, чего ты меня, манил в сопки? Об чем у нас разговор?

Они пересекли, прогалину, углубились в кустарник и, найдя удобный, прикрытый орешником склон, где никто им не помешал бы, уселись рядком.

Уже больше недели палила чудовищная жара, трава на солнцепеках выгорела, пожелтела, как осенью. Ефрем раздвигал ее, расчесывал пальцами, выискивая еще сохранившиеся кой-где зеленые листочки.