И Тимофей, успокоенный, вновь сонно закачался в седле.
Короткий привал — дать коням овса, самим пожевать — они сделали на восходе солнца.
Тучи сползли, небо голубело чистое, ясное, розовым светом теплились, заснеженные вершины сосен. А мороз набирал свою утреннюю звонкую силу, на каждую трель дятла, рассыпанную по сухостоинам, откликался тонким, дробящимся эхом.
Тимофей недоверчиво всматривался в даль. Ну конечно, спуститься сейчас по косогору, пересечь широкую лощину, проехать высокой редкой километра два, и начнется тот самый ельник, в котором он подшиб трех рябчиков и от которого пойдут затеей, начинающиеся косым крестом.
Как за ночь спрямили путь! И сколько же лишнего времени он, Тимофей, месил ногами снег, идя наобум!
Степан, широколицый, улыбался толстыми губами, рассказывал, что затеей когда-то нанесли геологи, искали руду. Нашли — богатую! — остолбили, да-с тех пор никому она так и не понадобилась.
— Далеко, вьюком вывозить не станешь. Говорят, железную дорогу по Северу будут вести. Вот тогда… — Ласково похлопал коня по шее. — Ну, что? Заправился? Товарищ полковник, поехали. Прохлаждаться нам, понимаю, нет времени.
У Тимофея сердце сжалось в тревоге, когда с окрайка соснового бора перед ним открылось, теперь все в ярком солнечном свете, бесконечное болото, испятнанное островками мари — чахлых сосенок и берез. Ближе виделась полоска черного ельника со сбитыми, поломанными макушками, и перед нею заметенный пургой и оттого похожий на какое-то странное чудище самолет.
Ничего, никаких признаков жизни!
А ведь думалось, верилось, что Виктор, как ему было сказано, натаскает из бора сухих сосновых сучьев и при ясной погоде- разведет на поляне сигнальный дымный костер.
Нет, не сделал даже и этого!
Через знакомый лаз, торопливо разбросав на стороны засыпавший его снег, Тимофей пробрался внутрь самолета. Там было мертвенно тихо и очень холодно. Словно зажженная лампада, всего в ноготок, мерцало красноватое пламя жировичка на том месте, где, уходя, его оставил Тимофей.
Он тронул радиста, лежавшего ближе других ко входу. И отдернул руку: заледенел совсем.
— Ирина! Виктор! — закричал Тимофей, пробираясь дальше.
От резкого колебания воздуха пламя жировичка мигнуло и погасло.
Тимофей успел заметить, как ворохнулась кипа одеял. И слабый голос Ткаченко глухо отозвался:
— Я здесь…
Степан, заглядывая, спрашивал:
— Помочь, товарищ полковник?
В ельнике часто стучали топоры. Охотники ладили, вязали волокуши.
На ярком солнечном свете Ткаченко разрыдалась. Глаза у нее глубоко ввалились, совсем обескровели губы.
Она, угловато и нервно взмахивая рукой, без конца повторяла:
— Фаину, выносите скорее Фаину! Еще живая!..
Степан выстилал одеялами волокуши, длинные, удобные, словно зыбки, в которых качают детей. Стекольникова редко, протяжно стонала, подбородок и шея у нее были залиты запекшейся кровью. Ткаченко приподнялась на локтях, заговорила беспокойно:
— Тимофей Павлович, там, где был огонек, найдите, пожалуйста, шприц. Фаине перед дорогой непременно нужно сделать укол. Ампулы у меня здесь, в тепле, на груди.
Выполнив свою врачебную обязанность, Ткаченко снова расплакалась:
— Очень трудно мне было… Боялась, вы опоздаете… И свет, боялась, погаснет.
— А Виктор? Где Виктор? — наклонясь к ней, спросил Тимофей. И знал, что спрашивает напрасно.
— А он ведь с вами вместе ушел…
Оглобельки волокуш были подвязаны к седлам. Степан поторапливал:
— Можно ехать? Хорошо бы до ночи перебраться через Светлый, ручей. Наледи сильные там играют. При волокушах не очень способно. — Отвел Тимофея в сторону. — Насчет погибших, товарищ полковник, не тревожься. На рысях сейчас доставим живых. А после опять вернемся — долг свой им отдадим. Да, еще, ты говорил, увезти четверых. Где четвертый?
— Я знаю, где. На тропе, по которой я шел, — сдвигая брови, сказал Тимофей. — Найду его сам и привезу. Вы езжайте скорее своей, короткой дорогой.
— Не заплутаешься один, товарищ полковник?
— Вырос в тайге, — сказал Тимофей. — И ехать мне по своему следу.
Он взобрался в седло, поеживаясь от боли в ноге, и погнал коня.
Тяжелые предчувствия томили Тимофея. Хотя и справедливо, но слишком жестоко поступил он с Виктором. Тот, трусливый, не приспособленный к лишениям, к борьбе, мог прийти в крайнюю степень отчаяния. Застрелиться. Или, тащась обратно к самолету по ночной, страшной для него тайге, он, обессиленный, сунулся в снег и замерз.
Читать дальше