Евгений Войскунский: Рапорт лейтенанта Одинцова

Захватив секстан, он поднимается на мостик. Надо взять высоту солнца, пока его не занавесили тучи, — вон какие тяжелые, недобрые ползут с северо-запада…

— Быстрее, штурман. Сейчас погружаться будем.

— Есть, товарищ командир!

И вот он снова сидит за своим столом, прокладывая курс в базу. Он слышит, как командир перешучивается с механиком, посмеиваясь над его страстью к черным сухарям. Конечно, механик его любимчик. Ему и улыбки, и благодарности… Он «Андрей Иванович», а ему, Одинцову, не приходилось слышать иного обращения, чем «штурман». «Штурман, чего вы копаетесь?..», «Штурман, быстрей!..»

В базу лодка приходит поздним вечером. Ого, в гавани уже почти весь снег сошел, а оставшиеся снежные языки издырявлены теплым дождичком. Пахнет прелью, размокшей землей. Весна…

Сменив пилотку на фуражку, штурман неторопливо идет к длинному корпусу береговой базы. В одной руке у него большой плоский ящик с картами, в другой — ящичек с прокладочным инструментом. Римляне, что ли, говорили: «Все свое ношу с собой…» Он еще не привык к земной тверди, его слегка пошатывает, и ноги в тяжелых сапогах как будто действуют самостоятельно. «Ног под собой не чуете, дорогой товарищ», — иронизирует он над самим собой.

Хорошо бы сейчас поймать такси и укатить домой. Аня, наверное, еще не спит, лежит с книжкой. За последний месяц он раза три был дома, не больше: то выход в море, то готовность. Прошлый раз хозяйка, у которой они недавно сняли комнату, даже не узнала его, открывая дверь. Анка смеялась: «Скоро и я забуду, как ты выглядишь…»

Нет, нельзя домой. К десяти утра командир велел вычертить кальки маневрирования. Приспнуть, что ли, часика два, а потом уже садиться…

Но, войдя в комнату, отведенную для жилья и работы лодочным офицерам, Одинцов видит минера Дубинского, уже разложившего на столе свои графики. Ладно, раз так — и мы поработаем. Вдвоем веселее.

Прежде чем засесть за работу, они потрошат воблу, которая всегда водится у запасливого минера, и съедают ее, запивая водой из графина.

— Сильна закуска, — удовлетворенно говорит Дубинский, вытирая обрывком газеты жирные губы. — Что может быть лучше военно-морской тараньки?

Он сбрасывает китель на спинку стула а принимается вычерчивать график торпедной атаки. Олени на груди его свитера будто бегут по краю стола. Минер не очень тихо напевает на мотив известных «Журавлей»:

— Тэта [1] Тэта — буква греческого алфавита, обозначающая угол встречи. семьдеся-ат четыре…

Около часа ночи в комнату заходит командир.

— Ух и накурили, полуночники! — говорит он. — Хоть бы форточку открыли.

Он сам открывает форточку и подсаживается к Дубинскому. Видно, командиру не терпится посмотреть, как будет выглядеть сегодняшняя атака на бумаге. Вот и с Дубинским у него нормальные отношения: мирно разговаривает с ним, перешучивается даже. Он вообще любит соленую шутку, острое словцо, любит слушать и рассказывать анекдоты. Однажды в кают-компании за обедом, в добрую минуту, Одинцов расхрабрился и тоже начал было рассказывать анекдот, очень смешной, но — странное дело! — запутался, что-то там забыл и закончил кое-как, при полном молчании (только ложки о тарелки звякали). Очень неприятно сознаваться самому себе, что в присутствии командира он просто теряется. А еще проще — боится его. Да, боится. Ведь сколько раз, бывало, в центральном посту на вопросы командира он отвечал невпопад, неправильно, бестолково…

— Ну, а у вас как дела, штурман?

Пером и тушью Одинцов работает медленно, но аккуратно, даже красиво. У командира нет претензий. Он только спрашивает:

— К утру успеете? А то комбригу утром докладывать.

— Успею, товарищ капитан второго ранга.

Необычный какой-то вопрос в устах командира:

«Успеете ли?» И тон непривычный, доверительный: «А то докладывать утром…» Ох, если бы знал командир, как много думает о каждом его поступке, каждом слове некий молодой штурман! Как чутко улавливает каждую интонацию!..

Уже давно, подкрепившись галетами и выпив остаток воды из графина, улегся спать Дубинский, а штурман все еще старательно чертит. Наконец около четырех часов заканчивает и он. Спрятав флаконы с тушью, он выдирает из большого блокнота лист хорошей бумаги, аккуратно выводит слово «рапорт» и надолго задумывается…

Утром, вскоре после того как над гаванью пропели горны, Одинцов заходит в каюту командира. Сидя за столом перед круглым зеркальцем, Старостин бреется. Одной рукой он держит себя за ухо, другой водит бритвой по густо намыленной щеке. Скосив глаза на штурмана, он говорит: