Аркадий Гайдар: Том 1. Р.В.С. Школа. Четвертый блиндаж

И не раз говорил ребятам Гайдар о том, что он считает самым важным на свете:

«Совсем рядом с ней проносились через площадь глазастые автомобили, тяжелые грузовики, гремящие трамваи, пыльные автобусы, но они не задевали и как будто бы берегли Натку, потому что она шла и думала о самом важном . (Разрядка моя. – Л. К. )

А она думала о том, что вот и прошло детство и много дорог открыто.

Летчики летят высокими путями. Капитаны плывут синими морями. Плотники заколачивают крепкие гвозди, а у Сергея на ремне сбоку повис наган…

И она знала, что все на своих местах и она на своем месте тоже. От этого сразу же ей стало спокойно и радостно».

Это – один из заключительных абзацев «Военной тайны». И почти такими же словами заканчивает Гайдар повесть о «Тимуре и его команде»:

«– Будь спокоен! – отряхиваясь от раздумья, сказала Тимуру Ольга. – Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же.

Тимур поднял голову. Ах, и тут, и тут не мог он ответить иначе, этот простой и милый мальчишка!

Он окинул взглядом товарищей, улыбнулся и сказал:

– Я стою… я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже!»

Говорит ли Гайдар о производстве, о большом советском заводе – и тут чудесная мальчишеская и революционная романтика крепит его интонацию:

«Что на этом заводе делают, мы не знаем. А если бы и знали, так не сказали бы никому, кроме одного – товарища Ворошилова».

Описывает ли он мальчишечью ссору, которая вот-вот кончится потасовкой, – и тут, посмотрите, с каким уважением относится он к этому немаловажному в ребячьей жизни событию:

«– …А на мельнице сидит пионер Пашка Бука-машкин, и он меня драть хочет».

И тотчас мы узнаем, что Пашка Букамашкин хочет драть Саньку за дело, потому что тот проявил по отношению к девочке-политэмигрантке Берте позорные, недостойные советского парнишки черты, которые в правильном представлении наших ребят возможны только у фашистов. И вот как об этом говорит у Гайдара колхозный сторож, который, по его словам, видывал и жуликов и конокрадов ловил, но еще ни разу не встречал на своем участке фашиста:

«– …Подойди ко мне, Санька – грозный человек. Дай я на тебя хоть посмотрю. Да постой, постой, ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно».

Тут чувствуется и настоящее внимание взрослого человека к происшествию, в котором так некрасиво показал себя провинившийся Санька, и дается жестокая оценка его поступку. И в то же время провинившийся высмеивается: не очень, мол, грозен-то для нас этот слюнявый и мокроносый обидчик-Гайдар умел говорить с ребятами весело: лукавый, ласковый юмор согревает все книги, все рассказы его. И это также помогало писателю открыто, с большой задушевной прямотой говорить с детьми о плохом и хорошем, давать вещам и явлениям ясные оценки. В то же время там, где нужно, Гайдар ограничивался простыми, точными фразами, сказанными в упор, просто, со страстным, почти торжественным убеждением в своей правоте и неопровержимости.

Вспомните одну из первых фраз в «Чуке и Геке»:

«А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете…

И, конечно, этот город назывался Москва».

Просто, убежденно, гордо и непреложно. Так же, как у Маяковского:

Помнится, что этот поэтический образ пугал некоторых блюстителей географических точностей: как, мол, так – земля же шар!.. Но для поэта, как и для его маленьких читателей, не требовалось доказательств для того, чтобы утверждать высокую неколебимую истину: для нас центр земли – это Кремль!

Так же не было сомнения у Гайдара и его читателей: конечно, огромный город, лучше которого нет на свете, – это Москва.

Я не случайно привел здесь для сличения строки Маяковского. Пытаясь постичь секрет чудодейственной поэтики Гайдара, решившего важнейшую воспитательную задачу, которая казалась многим до него нерешимой, всегда видишь перед собой грандиозный по своей силе, правоте и удаче пример Маяковского. Величайший поэт нашей советской эпохи и лучший детский писатель ее – Маяковский и Гайдар – дали очень много для утверждения новых основ детской литературы. Люди эти были разновелики по своему значению для мировой литературы. Но оба были страстными революционными романтиками в самом высоком смысле этого определения. Оба умели говорить с детьми о самом главном: о том, что составляет основы коммунистического воспитания. И при этом говорили они с детьми поэтично, серьезно, без умилительных скидок и трусливых умолчаний: они видели в маленьком читателе прежде всего человека завтрашнего дня, который будет уже днем коммунистической эры.