Михаил Шолохов - Тихий Дон. Том 1

У придорожной канавы лежала пристреленная рыжая лошадь. Задняя нога ее, дико задранная кверху, блестела полустертой подковой. Листницкий, подпрыгивая на двуколке, разглядывал лошадиный труп. Ехавший с ним санитар пояснил, сплевывая на вздувшийся живот лошади:

– Зерна обожралась… объелась, – поправил он, взглянув на сотника; хотел еще раз сплюнуть, но слюну проглотил из вежливости, вытер губы рукавом гимнастерки. – Издохла – а убрать не надо… У германцев, у тех не по-нашему.

– А ты почем знаешь? – беспричинно злобно спросил Листницкий и в этот момент так же беспричинно и остро возненавидел равнодушное, с оттенком превосходства и презрения, лицо санитара. Оно было серовато, скучно, как сентябрьское поле в жнивье; ничем не отличалось от тысячи других мужицко-солдатских лиц, тех, которые встречал и догонял сотник на пути от Петрограда к фронту. Все они казались какими-то вылинявшими, тупое застыло в серых, голубых, зеленоватых и иных глазах, и крепко напоминали хожалые, давнишнего чекана медные монеты.

– Я в Германии три года до войны прожил, – не спеша ответил санитар. В оттенке его голоса прозвучало то же превосходство и презрение, которое уловил сотник во взгляде. – Я в Кенисберге на сигарной фабрике работал, – скучающе ронял санитар, погоняя маштака узлом ременной вожжи.

– Помолчи-ка! – строго сказал Листницкий и повернулся, оглядывая голову лошади с упавшей на глаза челкой и обнаженным, обветревшим на солнце навесом зубов.

Нога ее, задранная кверху, была согнута в коленном сгибе, копыто чуть растрескалось от ухналей, но раковина плотно светлела сизым глянцем, и сотник по ноге, по тонкой точеной бабке определил, что лошадь была молодая и хорошей породы.

Двуколка, подпрыгивая по кочковатому проселку, отъезжала дальше. Меркли краски на западной концевине неба, рассасывал ветер тучи. Нога мертвой лошади чернела сзади безголовой часовней. Листницкий все смотрел на нее, и вдруг на лошадь круговиной упал снопик лучей, и нога с плотно прилегшей рыжей шерстью неотразимо зацвела, как некая чудесная безлистая ветвь, окрашенная апельсинным цветом.

Уже на въезде в Березняги лазарет встретился с транспортом раненых.

Пожилой бритый белорус – хозяин первой подводы – шел около лошади, намотав на руку веревочные вожжи. На повозке, облокотившись, лежал казак без фуражки, с забинтованной головой. Он, устало закрыв глаза, жевал хлеб и выплевывал черную пережеванную кашицу. С ним рядом лежал плашмя солдат.

На ягодицах у него топорщились безобразно изорванные, покоробленные от спекшейся крови штаны. Солдат, не поднимая головы, дико ругался.

Листницкий ужаснулся, вслушиваясь в интонацию голоса: так истово молятся крепко верующие. На второй повозке внакат лежало человек шесть солдат.

Один из них, лихорадочно веселый, рассказывал, щуря воспаленные, горячечные глаза:

– …будто приезжал посол от ихого инператора и делал предлог заключать мир. Главное – верный человек; в надеже я – он не сбрешет.

– Навряд, – сомневался второй, качая круглой головой со следами давнишней золотухи.

– Подожди, Филипп, могет быть, что и правда, приезжал, – мягким волжским говорком отзывался третий, сидевший к встречным спиной.

На пятой подводе краснели околыши казачьих фуражек. Трое казаков удобно разместились на широком возу, молча глядели на Листницкого, и на их запыленных суровых лицах не было и тени той почтительности, которую видишь в строю.

– Здорово, станичники! – приветствовал их сотник.

– Здравия желаем, – вяло ответил ближайший к подводчику, красивый серебряноусый и бровястый казак.

– Какого полка? – спросил Листницкий, пытаясь разглядеть номер на синем погоне казака.

– Двенадцатого.

– Где сейчас ваш полк?

– Не могем знать.

– Ну, где вас ранило?

– Под деревней тут… недалеко.

Казаки о чем-то пошептались, и один из них, придерживая здоровой рукой раненую, завязанную холстинным лоскутом, соскочил с повозки.

– Ваше благородие, погодите чудок. – Он бережно нес простреленную, тронутую воспалением руку, шел по дороге, улыбаясь Листницкому и увалисто переставляя босые ноги.

– Вы не Вешенской станицы? Не Листницкий?

– Да-да.

– То-то мы угадали. Ваше благородие, не будет ли закурить? Угостите, Христа ради, помираем без табаку!

Он держался за крашеный бок двуколки, шел рядом, Листницкий достал портсигар.

– Вы б нам уважили с десяточек. Нас ить трое, – просительно улыбнулся казак.