Николай Струздюмов - Дело в руках

За такое он кому угодно съездил бы, а тут только руки сцепил, встал и повернулся к окну, чтобы она не видела его затравленного лица. И вдруг зло выкрикнул оттуда:

— Ну, нет у меня приличного общества! Некуда пригласить! Ну и что!

— Тогда и не приглашай.

— А если хочется?

— Мало ли чего хочется. По одежке протягивай ножки.

Вот это ему тоже говорилось. И тоже в связи с ней. Но кто конкретно говорил, он и тут не мог вспомнить.

— Ладно, — он резко повернулся от окна. — Тебе действительно домой пора — баиньки, а мне в обход надо. Осматривать объекты.

— Какие объекты?

— Те, которые я охраняю. Я же сторож.

И уже от порога бросил:

— Ты тут еще потерпи. Вернусь — сразу такси вызову.

Он ушел в темную раздевалку, угрюмо сбросил туфли, надел казенные сапоги (чтобы не черпать снег в сугробах), кинул свое худосочное деми прямо на спецовки строителей, надел казенный же бушлат и громко простучал к выходу.

У первого же объекта — продовольственного магазинчика — он вдруг обнаружил, что без шапки. А на улице заметало как следует и морозец к ночи прихватывал. Он вспомнил, что шапка должна быть в раздевалке, и повернул обратно. И когда взялся за ручку двери, вдруг будто что-то стукнуло: зайти потихоньку, незаметно.

Уж лучше бы он этого не делал…

Прямо из тамбура он услышал, что она с кем-то разговаривает, и сердце сделало перебой. Он прокрался в темную раздевалку и стал слушать.

— А-ало! Здра-авствуй, — приятно так, с растяжечкой и слегка виновато говорила она в трубку. — Ты спишь уже? Да, это я… Да-да.

Отозвался ей кто-то уравновешенный, знающий себе цену, но сейчас говоривший громко. И Бобров сразу понял, что это, конечно, тот — из кичливого столичного быта, представительный, на котором все так ладно и естественно и которого он рядом с нею видел два дня назад. И сердце заработало сильными толчками, гулко ударяя в голову.

— У тебя где сейчас машина? — спрашивала между тем она. — Знаешь что? Приезжай за мной. Где? Угол улицы… и переулка… Что? Нет-нет! — крикнула она испуганно. — Я на улицу выйду… Когда будешь?

Там сказали, и она повесила трубку.

Бобров поспешно вышел на улицу.

Шапку он так и не надел. Да и на обход идти уже не собирался. Он отчаянно прикуривал на ветру, ломая спички, и лихорадочно соображал:

«Значит, так. Как только он приедет, я его опрокину вместе с машиной и обломаю ему бока. И машине тоже». И следом: «А ей-то что от этого? А ничего. Может, даже посмеется, сволочь… Не-ет, тут ее надо проучить. А как?»

Так и не закуривши, он устремился в свою дежурку.

Он стремительно открыл дверь и с ходу остановился у порога — во весь свой хороший рост, в казенных сапогах, казенном бушлате нараспашку, великолепно освещенный ярким светом двухсотсвечовой лампы и со сверкающими снежинками на чубе. Она встрепенулась, бросила на него быстрый взгляд из глубины меха, и у нее вдруг непроизвольно вырвалось:

— У-ух, ты какой!

Он, не взглянув на нее, прошел к столу и залпом выпил все, что оставалось в кружке.

— Ну, ничего. Я еще выбьюсь, — заговорил вдруг он, словно продолжая только что прерванный разговор, и голос у него чуть подрагивал. — Я еще таких, как вы, за пояс заткну. И общества будут, — и он приладил покрепче свой казенный бушлат.

— Ну-ну, — она впервые улыбнулась полнокровной, настоящей улыбкой. Мудро так, покровительственно улыбнулась.

— Ну так вызвать тебе такси? — спросил он натужно-бодрым голосом.

Она ответила, что нет, не надо.

— Уже вызвала?

— Да.

Он прошелся взад-вперед и вдруг совсем уж весело сказал:

— А то посиди тут у меня еще часок-другой.

— А зачем? — поинтересовалась она насмешливо. — Что мы будем делать-то?

Он посмотрел на нее с прищуром, помолчал, помолчал и вдруг заявил:

— Целоваться будем.

— Что-о?! — она даже подскочила в своей шубе, и у нее лицо вытянулось.

— Целоваться, говорю, — вот что.

— С тобой, что ли?

— Ну, не с печкой же.

Она уставилась на него не мигая и больше слов не находила. А он, словно не замечая ее немоты, продолжал свое:

— Ты, может, думаешь, я не умею?

Потом быстро подошел к ней, взял ее на руки и понес по направлению к темной раздевалке. Она забилась, стала царапаться и выкрикивать с хрипом:

— Ну пусти, пусти, пусти… Муж-жик. Пусти муж-жик. Пошел ты… Пу…

Он нес ее, отыскивая губы, но у самой раздевалки вдруг остановился и повернул назад. Потом усадил ее на стул и поправил на коленях шубку. У нее дыхание зашлось так, что она ухватилась за край стола. Придя в себя, закрасила припухшие губы и стала вопрошать: «Зачем ты это сделал?»