Александр Серафимович - Том 7. Рассказы, очерки. Статьи. Письма

– Ну, как это сказать… это не тае. Опять же самого Маркса прочтешь – одно, а в изложении… Маркс, он, брат, самую суть… главное, у него научишься думать, как факты обхаживать, а по изложению – это своими словами рассказывают. Факты Марксовы он тебе расскажет, а как Маркс достукался до фактов – ни хрена.

Она положила руки ему на плечи и, слегка навалившись грудью, смотрела в глаза.

– Нет, брат, врешь, самого Маркса прочтешь – одно, а его словами рассказывают – другое. Опять же…

Мгновенно сорвалась, запустила ему в кудлы обе руки и с такой силой навалилась, что он сполз со стула и, чтоб не разбить лицо, уперся обеими руками в пол.

– П…пусти… с-сволочь!.. У-убью!

Она хохотала как безумная и прижала его лбом к полу.

– Вот тебе!.. Вот тебе!.. Вот тебе!.. Не поминай бога, ты – комсомолец.

Ввалившаяся комсомольская орда ржала неистово.

– Так его! Так его!.. Го… го… го!..

– Черт с младенцем связался.

– Одначе младенец оседлал-таки черта… Хо-хо-хо…

– Пусти… с-стерва… ей-богу, у-убью!..

Она выпустила его и бросилась по комнате, прячась за товарищей. Он вскочил с перекошенным от бешенства лицом, кинулся за ней, как разъяренный бык, ничего не видя. С грохотом летели стулья, табуретки. Она ловко увертывалась, а ему всячески мешали, хватали за рукава, подставляли ножку и ржали на всю комнату. Он раскидывал всех, как медведь, вот-вот схватит ее…

– Манька! Манька! Беги, черт, убьет он тебя…

Она кинулась к двери, да он перехватил. Тогда она – в окно, и только ее видали. Он ринулся, высадил полрамы и исчез, топот по улице убегал. Ребята кинулись к окнам.

Она добежала до угла, запыхавшаяся и раскрасневшаяся. Громадный, обсыпанный мукой крючник стоял, засунув большие пальцы за веревочный свой кушак, спокойно смотрел на них.

– Дяденька, муж пьяный напился, бить хочет, – и прижалась к нему, вся белая от муки.

Крючник шевельнулся, точно сдерживая просившуюся во всех мускулах чудовищную силу.

– Чего бабу изводишь? Залил зеньки. Чебурыхну раз, до смерти забудешь, как халыганить. Гляди!

И стоял, как монумент. А тот уже остыл. Подбежал, подхватил под локоть Маньку, – и понеслись назад. Манька на бегу обернула на секунду раскрасневшееся, смеющееся, припудренное мукой лицо:

– Дяденька, я пока девка – не баба.

Крючник стоял, как монумент, глядел. Потом длинно сплюнул, отвернулся и стал глядеть на улицу.

Прибежали. Их встретили аплодисментами,

– Ну, окно-то кто будет расхлебывать?

Порешили в складчину. Потом расселись по табуреткам и лавкам и принялись за учебу.

Где бы и как бы не собрались, только и слышалось:

– Манька, где ты?

– Манька, начинай!

– Манька, запевай!

Голос у нее был веселый и радостный, далеко слышный и в разговоре и в песне.

Без нее ни дело, ни веселье не спорились. Любили ее.

И она часу не могла прожить без этой шумной, неуемной комсомольской ватаги.

Не у одного комсомольца ныло сердце.

– Манька, будет тебе мещаниться. Ломаешься, как коза на веревке. Не видишь, что ль, сохну по тебе. Ну?!

Та ласково берет его за голову:

– Цыплок мой золотенький, да какой же ты славненький…

– Ну, будет, будет, – а сам норовит ее обнять.

– Постой, ты только мне ответь, а там по-твоему будет. Ты…

– Чего такое?

– Ты ответь. Какая разница – постоянный капитал и переменный капитал?

– Еще чего! Экзаменовать вздумала…

– Да нет же, ты только ответь, а там…

У комсомольца от натуги наливаются щеки, шея, уши.

– Да это что же… тут большого фокуса нету. Постоян… постоянный – это ежели у капиталиста капитал в банке или там в кассе, не тратится, значит, постоянный. А ежели тратится, ну там на производство или там еще на чего, то переменный…

Никогда комната не звенела таким нестерпимо подмывающим девичьим смехом: бес рассыпался.

Манька сделала по раскрасневшейся роже вселенскую смазь. Во-вторых, вцепилась в волосья и стала нещадно таскать.

– Будет… брось… Черт!.. Сатана!..

Он мотал, выворачивая головой, стараясь высвободиться.

– Посохни, посохни еще, миленький, да каши книжной поешь. Тогда разговаривать будем.

В районе ею дорожили: ценная работница. Фабричные, особенно работницы, души в ней не чаяли. А когда посылали в деревню, крестьянки встречали, как родную.

Все заполнено тужурками, кожанками, блузами, гимнастерками, потрепанными френчами. И цветут маки. И цветут глаза. Комсомольская поросль густо поросла по всему залу. Такой же молодой бунт голосов мечется над головами.