Александр Кутепов - Знойное лето

Захар Петрович в лицах изображает эту сцену. Прямо артист. То голос звенит, то шепоток страсть нагнетает. Руки в движении, лицо в движении, сам весь в движении. Умеет же!

— Думаете, легко с ним было! Ни с одним из колхозников я так не считался. А он не понимал. Не время говорить про это, да из песни слова не выкинешь. Ведь есть же какие-то пределы? Где-то ведь надо было помнить, что я не только Захар Кузин, но еще и председатель, выборное лицо, облеченное доверием… Нет, вы не подумайте, я не жалуюсь, не обиду изливаю. Просто говорю, как было.

На этом у нас и кончилась первая беседа. С облегчением вышел Кузин из конторы и повел устраивать меня на постой.

Деревенская улица широка, но вида у нее нет. Перепахана колесами, в глубоких колеях стоит черная вода. Дома большей частью старые, окружены плетнями. На брошенных подворьях в рост человека полынь.

— Что-то новых строений не видно, — замечаю просто так, для разговора, поскольку Захар Петрович молчит.

— Да, — соглашается он, — почти не строим. Никак не могу сломить журавлевцев. Давно уже говорю: давайте новый поселок начинать, по ту сторону озера. Чтобы разом кончить с грязью, кривыми заулками, плетнями вот этими допотопными. Нет, уперлись. Тянем который уже год. А того не могут понять, не вдолбишь, что для колхоза получилась еще бы одна выгода от нового поселка. Ведь как у нас делается? Где вид получше, поновее, привлекательнее — туда всяких гостей возят, показывают, попутно новое развитие хозяйству дают, чтобы еще лучше выглядело. А тут хоть ты сплошь рекорды ставь, а что кроме плетней покажешь?

— Может, не с плетней начинать, а с людей? — спрашиваю Кузина. Он сразу остановился, глянул на меня недоуменно-вопросительно.

— Ивановы слова. Весной я опять подбивал его. Давай, говорю, первым на ту сторону озера. Для примера. Почти задарма домину поставлю, только зачин сделай, прорви мне эту оборону. С час всеми красками расписывал ему, а он — вот про эти плетни. И что начинать надо с человека. Чтобы он плетень на новое место не поволок, не обрастал гнилушками… Будто я без него не знал и не знаю, что всякому делу человек основа, с него начинается, им и кончается. Эту политграмоту я усвоил.

Он опять замолчал и сердито сопел до самого места, до приземистого домика старой колхозницы Марфы Егоровны. Сам отворил скрипучую калиточку, без стука толкнулся в дверь.

— Принимай гостя, Марфа. Поживет сколько-то дней.

Сказал, повернулся и ушел.

Марфа Егоровна, как оказалось, весьма информированный в деревенских делах человек, и ее долгие обстоятельные рассказы помогли мне разобраться в событиях последних месяцев.

Она уже стара, но еще работает уборщицей в колхозной конторе и в порядке содержит свое маленькое хозяйство, состоящее из десятка кур и поросенка. Очень любопытна к новостям и на дню пяток раз успевает обежать всю деревню. Ходит она быстро, согнувшись, будто присматривается и прислушивается. Говорит тоже быстро.

Когда кончаются мои дневные хождения по Журавлям, мы сидим с Марфой Егоровной на бревнышке у ворот и я слушаю бесконечную и подробнейшую историю деревни и ее обитателей чуть ли не от начала века. Не прочь поговорить она и о современности, давая журавлевцам емкие и меткие характеристики. Один — жадюга до работы; другой — все в нору свою волочет, распухает; третий — завей горе веревочкой; четвертый — за три купил — за два продает, то есть совершенно лишен корысти. А там пятый, шестой — и до самого конца, до последнего журавлевца.

Уже глубокая осень, а вечера еще на удивление теплы. Закат горит долго, тихо, неяркий розовый свет растекается чуть не в полнеба. От этого на земле уютно и покойно. Нет весеннего суматошья, нет летнего напряжения. Все наработалось, нарослось, устало, отдыхает. Марфа Егоровна с любопытством, как в новинку, оглядывает деревенскую улицу, сладко прищелкивает языком. Сухое остроносое лицо ее полно радости и довольства оттого, что прожит еще один день, ладно прожит и кончается хорошо.

Гаснет заря. Отовсюду крадучись наползает темнота, проклевываются первые звезды, и скоро небо делается похожим на частое решето. Тогда только мы уходим в дом. Я сажусь к столу и записываю узнанное и услышанное за день. Каждый вечер в новый блокнот. Они лежат с краю стола, и стопка их потихоньку растет.

С утра я опять хожу по Журавлям, говорю с причастными и непричастными, как советовал мне редактор. Кузин внимательно следит за моими встречами и несколько озадачен тем, что я подробно расспрашиваю его и других, как прошел тот или иной день в этом емком промежутке от зимы до весны и от весны до осени.