Александр Кутепов - Знойное лето

— Где такой ценностью разжился? — спросил Алексея, молча наблюдавшего, как в Дубове моментально проснулся книголюб.

— Это целая детективная история со многими действующими лицами и исполнителями, — нехотя ответил Глазков.

— Все хитришь, таинственность разводишь, — вроде бы в шутку, но довольно хмуро проговорил Виталий Андреевич.

Алексей пожал плечами. Он не мог понять ни цели прихода Дубова в его дом, ни этих язвительных замечаний. Да и как вести себя с таким гостем? Угощение выставлять или обойтись одним разговором?

— Чаю, может, согреть? — на всякий случай предложил Алексей.

— Что нам чай! — Дубов расхаживал у полок, задрав голову. — Знаешь что, Алеша, — Виталий Андреевич впервые, кажется, назвал Глазкова так. — А не махнуть ли нам на озеро, с ночевьем? Я ведь тоже бобыль, жинка к внукам укатила… Если это совпадает с твоими планами, конечно.

— Может, на хутор, к отцу? — спросил Алексей. — Старики обрадуются.

— Нет, у костра хочу посидеть.

— И это можно, — согласился Алексей. — Знаю одно местечко на Большом озере.

— Ну и отлично! — Дубов оживился, потер руки. — Тогда собирайся.

Виталий Андреевич вышел на улицу, отпустил домой шофера, наказав завтра пораньше приехать сюда же. Когда вернулся, Алексей уже укладывал рюкзак.

— К отцу все же заглянем, — сказал он. — Рыбешкой разживемся, пару картох, лучку, перчику. Уху сварганим!

— А это зачем? — Дубов указал на один сверток, догадавшись, что там упакована бутылка.

— На всякий случай. Армянский, выдержанный, с медалями. Две штуки.

— Ну, если с медалями, тогда ладно, — протянул Дубов.

— Маршрут будет такой, — объявил Алексей. — До хутора на машине, оттуда своим ходом. Это недалеко, километра два… Вообще-то нынче я ни разу не выбирался на природу с целью отдыха.

Пока верткий «газик» месил пыль по хуторянской дороге, Виталий Андреевич сидел, закрыв глаза и сонно покачивая тяжелой головой. Но вдруг встрепенулся и быстро спросил:

— Так что, по-твоему, с ними делать? Я опять про Коваленко и Страхова. Вот ты секретарь райкома, последнее слово за тобой. Так что: еще одно внушение с занесением или рубить под корень?

«Мается, — определил Алексей. — Приличную свинью подложил ему Матвей Савельевич».

— Не знаю, — после минутного молчания признался Алексей.

— Да, исчерпывающий ответ, — Дубов вздохнул. — А ведь совсем недавно ты горячо убеждал меня, что Коваленко превратился в тормоз. Как же понимать тебя?

— Это я и сейчас могу повторить. Он провинился и должен отвечать. Но я не умею и не берусь решать судьбу человека.

Дубов досадливо взмахнул рукой, опять стих и только перед самым хутором сказал:

— А ведь зачем спрашиваю? Душу человека хочу понять. Того же Матвея. Сколько лет на виду, вроде все про него знал. Но нет же! Нашелся темный угол, а высветить его я не смог. Энергии не хватило или умения.

Въехали в хутор. Едва машина остановилась, как из-под ворот выкатился белый пушистый щенок, узнал Алексея, запрыгал, завизжал от радости. Откуда-то из-за угла вывернулся Павел Игнатьевич.

— Здравствуйте вам, — поклонился он и еще пожал руку Дубову. Скосив голову и щурясь, оглядел секретаря райкома. — Стариком делаешься, Андреич. Меня догнать решил, что ли?

— Догнать не мудрено, — ответил ему Дубов. — Вот как бы не перегнать.

— Отец, чё стоишь-то? — закричала в окно Семениха. — Твоим разговором сыт не будешь.

— А ты не жди, действуй! — распорядился Павел Игнатьевич.

— Придется чаевничать, — виновато проговорил Алексей, обращаясь к Дубову. — Иначе обид не оберешься.

— А я согласен! — засмеялся Дубов. — Давай-ка, председатель, глянем меж делом, что от хутора осталось. Давненько я тут не был.

Пошли смотреть. Следом за ними, чутко прислушиваясь, о чем секретарь райкома спрашивает, что сын ему отвечает, бродил Павел Игнатьевич. По хутору лишь в домах десяти теплилась жизнь, остальные стояли без крыш, без окон, обросшие бурьяном.

После короткого чаепития Павел Игнатьевич с Алексеем поплыли проверить верши, поставленные в камышах. Дубов остался на берегу, завел разговор с Семенихой о житье-бытье. Упрекнул старуху…

— Что ж в селе-то вам не пожилось! Вон у сына какой домище!

Семениха обиженно шмыгнула носом, будто ее обругали. Строже проступила на сухом лице каждая морщинка. Но была расположена к разговору и поведала историю, как возил их Алешка на жительство в Хомутово.

— Приехал, значится, Алешка, сундучишко наш сграбастал, меня в кабинку запихнул и повез. Приехали. Алешка давай дом свой показывать, вроде мы его и не видали. А я чё? Я ничё не понимаю, как без памяти сделалась. Спать легли, а сон нейдет. Сама глаз не закрыла, старик тоже ворочается, кряхтит. Чё не спишь-то, отец? — говорю. А ты чё не спишь? Дальше лежим. Думаю все, думаю. Хутор жалко, двор свой жалко, огородишко жалко, все жалко… Заря уж заниматься стала. Нет, говорю, тут нам не жисть, давай, отец, домой подвигаться. Хоть до зимы поживем, а там видать будет. Старик мой поперешный, ругачий, а тут: твоя правда, дома лутше. В один секунд соскребся. Алешка, знамо дело, в крик, стыдить зачал, а мы молчком да все к двери, к двери. Уж и не помню, как выскочили. С полдороги этак прошли, тут я кой-чё понимать стала. Чё ж, говорю, мы наделали-то, отец? Самовар-то остался! Да как зареву. Старик, конешно, ругаться, после плюнул. Сиди, говорит, тут-ка и жди, пойду самовар вызволять. Самую малость отошел назад, глядь — по дороге машина пылит. Алешка оказался. Мой самоваришко везет. Садитесь, говорит. Не сяду! — это я ему. Да на хутор увезу! — Алешка кричит. Привез, повернулся и ходу назад. А я как села — и сижу, и сижу. За чё ни возьмусь — руки не держат. Не варено, не парено, день-деньской старика голодом морила. Потом уж, к вечеру, самоваришко наладила. Почаевничали — опять сижу, а слезы так наворачиваются, так наворачиваются. Ладно Скородумиху господь принес. Суседка наша, кумой доводится. Она про свое, я про свое, наревелись, нагоревались. Старик ругается, я молчу… После давай избу обихаживать. Старик с топором, я подсобляю. Ничё, подладили, живем вот. От работы, может, и сила берется… Алешку вот жалко. Ничё не пойму. Где Ольга, чё с ней? Спрошу — рукой вот так отмахнется. В больнице, говорит, лежит. А чё с ней — не сказывает…