Виктор Потанин - Письма к сыну

— Я лошадушек-то сильно любила, да, да. Одну помню хорошо — Уголек. Вороной масти, красавец. Фондовская лошадка, да, да. И на лбу чуть заметно пятно. Ну, полянка белая, островок. Так с пригляду и не заметишь, только если вглядишься… — И в это время я свесил голову — решил узнать, кто говорит. Но они сразу затихли, старик посмотрел с осуждением. Я улыбнулся — и тот сразу оттаял:

— Садись за компанию.

— Спасибо, я немного посплю.

— Как хошь. Два раза не приглашаю. — И он обиженно поджал губы.

— Да вы не сердитесь, — начал я почему-то оправдываться, но он остановил меня жестом — поднял руку и опустил.

— А чё сердиться, мы люди не злые. Мы вот тут лошадушек разбираем… Почему замолчала-то? Вроде начала хорошо, да не кончила. — И он посмотрел вприщур на соседку. И та рассмеялась:

— Если просите, то и продолжу…

Я натянул на себя одеяло и притворился, что сплю.

— Я продолжу, конечно… — Она тяжело вздохнула и сухо кашлянула в кулачок: — А жили мы в то время на воле, на выпасах. В трех верстах от деревни. Кругом степь, а сверху — солнышко да птички летают… Там мы и спали и ели, там и загоны были. Кольев натыкал — вот и загон. Но я уж буду все по порядку… Отец-то конюхом был у меня, а я ему помогала. Раньше конюха-то — первые люди.

— Оно ясно… — сказал тихо старик, но она усмехнулась.

— Ясно-то ясно, а у нас вышло пасмурно. На молодняк-то волки напали, да, да, получилось такое, напали, никого не спросили. Как сейчас вижу: отец за ружье, а я захватила голову и реву…

— Баба есть баба, — опять перебил старик, но она не обратила внимания.

— Отец из ружья палит, кони ржут, хвосты поднимают. Не могу даже рассказывать — не приведи никому… — Она покачала головой и платочком промокнула лицо. — Вот оно как. Нету слез, а заплачешь. Двоих-то жеребят у нас наповал…

— Задрали, што ли? — изумился старик.

— А как же — задра-а-али, — она всхлипнула. — А третьего-то покусали да бросили. Отец его хотел прирезать, чтоб не мучился, но я отстояла. Давай, мол, лечить, может, выходим? Отец головой закрутил — да стоит ли, дочь, но я как прицепилась к нему — так и не отстала. И уговорила отца, понимаете. Ну и ходили за ним и лечили. Да чё там: как с ребенком возились, поили из ложечки. Он и стал у нас поправляться. Потом имя придумали — Уголек.

— Отец-то живой у тебя или помер? — Это снова старик, его голос. А потом слышу, как на него жена цыкнула:

— Зачем перебиваешь добрых людей? Совсем уж бессовестной.

— Да ничего, ничего, — улыбнулась рассказчица. — У него же законны вопросы. Но только нет уж отца, давно нет. Таки люди не живут долго, разве не знаете. Он ведь как у нас — все к сердцу да к сердцу. Оно и не выдержало — шабаш. Помер папонька в первый же год войны… Но вы меня сбили немного, да?

— А мы извинимся. — Старик смущенно покашлял.

— Значит, стал наш Уголек поправляться, и с едой пошло мало-помалу. Только все равно малахольной с виду, пузатенькой. Видно, лекарства много давали, перекормили. Нехорошо вышло. Опять же нельзя без лекарства.

— Нельзя, — согласился старик и поморщился, как будто сам сейчас принял лекарство. И вдруг спросил громким голосом: — Ну и как дальше-то? Почему замолчала?

— Уголек совсем пошел на поправку. День ко дню — не узнать коня. Как на дрожжах попер. И высокой стал, кареглазой, поджарой. А уж умной! Все слова понимал.

— Они все понимают… — поддержал ее старик. — Оли чисто все понимают. У нас вон была в колхозе кобылка Калина — так плясала, чертовка. Заиграть, бывало, на хромке, она хвост подымет да зубы оскалит…

— Кака така Калина?

— Вот тебе кака, затака! — передразнил старик, рассмеялся. — Неуж не пробовала калину? У нас ее и в пирог, и в варенье…

— Ну бог с ней, с калиной, — вздохнула старушка. — Только ведь вскорости война, как камнем по темю. И Уголька нашего повезли на фронт. Да, да… Полтабуна в колхозе зачистили, самых лучших забрали, как на подбор. А отец сопровождал коней прямо до станции. Он и видел, как погрузили их, как закрыли вагоны. А потом, значит, паровоз загудел, загудел. Это надо же выдержать, товарищи дорогие. Я так сейчас понимаю — поди легче литовкой по шее… А тут этот черт загудел, загудел, колеса загрохотали — и тятеньку нашего подкосило. Он — на бок да на бок да прямо в сугроб и рухнул. Вот как жалко лошадки-то. Такого и привезли домой — отнялись руки-ноги. А ночью-то и случилося. Наклонились над ним, а он уж холодной. И ни слова нам, ни полслова — так молчком и убрался.

— Как же так? — отозвался старик. — Из-за коней-то? Помирать бы не надо…