Борис Ямпольский: Мальчик с Голубиной улицы

Им ясно виделись красные флаги, китайские буденновцы с саблями наголо, с песней «Яблочко» в зубах; они услышали трубы и барабаны, ветром донесло из Китая знакомый и мощный гимн, и все поднялись и запели с далеким и близким Китаем «Интернационал»:

И тут же класс отправился на смычку с Красной Армией.

Мальчики вошли гурьбой в этот большой, с витыми деревянными колонками зал бывшей Биржи, где теперь были ряды аккуратно заправленных серыми солдатскими одеялами коек, и притихли.

На длинном дубовом столе стоял на колесиках пулемет.

— А это есть пулемет системы «максим», — снисходительно сказал усатый взводный, и мальчики окружили пулемет. — «Максим» есть оружие ротное, — сказал взводный и стал разбирать пулемет на части.

В красно-накаленном свете казарменной лампочки сверкал металл разобранных частей, пружины и бойка.

Мальчики, выросшие в тихих домиках с кружевными занавесками на окнах, вдыхали с жаждой и восторгом запах казармы, запах кавалерийских седел и оружейного железа, — словно сердце чуяло, что это их будущая жизнь, и готовились и привыкали к ней, и хотели, и жаждали ее, и призывали, потому что были уверены, что им предстоит перестроить мир и добиться освобождения своею собственной рукой.

Именно тогда вдруг заговорили в школе на сборах отряда, на дискуссиях и вечеринках о белом угле и черном золоте, о зеленом золоте, о голубом золоте и стали беспокоиться, что не обжит еще Северный полюс, и до конца не открыт Памир, и на географической карте оказалось столько белых пятен, что мальчики не могли уже спокойно жить и спать, а тем более играть в фанты и горелки.

Еще пока ничего не строили, еще все было в планах, в мечтах, в пламенных речах с красной трибуны на площади Свободы, а доменные печи, в которых плавится железо, черные копры шахт, дымящие фабрики и заводы — все подошло так близко, обступив маленький городок, что казалось, на Водопойной и Гетманской запахло гарью и каменноугольной пылью.

Когда теперь утром на электростанции гудел гудок и плыл над тихими, заросшими одуванчиками улицами, он будил сердца и звал в какой-то другой, еще неизвестный, неизведанный, но великий, просторный и увлекательный мир.

И уже не было ни одного мальчика, который хотел бы быть Тарзаном или охотником за скальпами, скакать в пампасах и закидывать лассо. Все хотели быть машинистами, механиками, лекальщиками.

В уютных домиках с фикусами и мебелью в чехлах вдруг объявляли, что не могут больше так жить в тишине — среди боя старых часов и портретов деда и бабушки.

Все уезжали или собирались уезжать. Единственный билетный кассир, помнящий еще Александра Третьего, знавший наперечет всех пассажиров, истрепал и до черноты измусолил толстый железнодорожный справочник, отыскивая какую-то станцию Кичкас на Днепре, у порогов, или смешные Усяты, или какой-нибудь еще разъезд или полустанок, куда обязательно надо было поехать мальчикам и девочкам этого городка.

И каждый поезд, проходивший мимо этой деревянной платформы на юг или на север, кого-то увозил. Уезжали в одиночку и группами, уезжали добровольно и по мобилизации.

За старшими братьями, уходящими на срочную службу, приезжали пограничники в ярко-зеленых фуражках, матросы в черных бушлатах, летчики с малиновыми кубиками на небесно-голубых петлицах.

Гудки паровозов будили меня по ночам; они кричали во тьме, затерянные где-то в полях, и крик этот, полный одиночества, обещания и надежды, заполнял всю ночь, он звал из дому неистово и до сих пор памятен мне.