Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Лежа на койке, я слушал писк радиосигналов, раздававшийся над головой, и не мог ни уснуть, ни сосредоточиться. Я думал то о моей жизни на китобойце, то о капитане Кирибееве, то о Москве.

И мне вдруг стало грустно, одиноко и нестерпимо захотелось домой. Как же далеко я забрался! Вдруг я ощутил стыд оттого, что давно не сообщал о себе жене. Я встал, написал радиограмму и опять лег. Внезапно пришедший сон избавил меня от дальнейших размышлений, вопросов, сомнений и догадок.

Проснулся я в веселом расположении духа. В открытый иллюминатор были видны снега Камчатки. В дверях каюты стоял Олаф Кнудсен. Глаза его улыбались. Из вечно торчащей во рту трубки струился ароматный дымок дешевого голландского табака «Вирджиния». За плечами Кнудсена в прорези двери блестела вода, гладкая, как полированная стальная плита, на которой выверяют точные приборы. Легкий ветерок гонял по воде змейки, словно там скакали гигантские водяные пауки.

— А, Кнудсен! — воскликнул я. — Садитесь!

Гарпунер молчал и не двигался с места.

— Садитесь, садитесь!

Я вскочил с койки и стал быстро одеваться.

— Нитчего, — процедил наконец старый китобой. — Я пришел просить вас. Охота был очень карош. Большой спермуэл делает нам подарок: двайсить пять кило амбра! А? Карош? Кирибеев говориль, будет презент большой. Будем брать друг друга руки.

Он улыбнулся и протянул мне свою жилистую тяжелую руку. На испаханном морщинами лице мелькнула улыбка.

— Ну, теперь всё карош? — спрашивал он.

— Карош, — сказал я и в свою очередь улыбнулся.

— Я хочет угоститься вас коньяк, — сказал он, не выпуская из своей железной руки мою.

Я кивнул. Он выпустил мою руку и, не расставаясь с той же улыбкой, сказал:

— Я ждет, — затем повернулся и вышел на палубу.

Я быстро оделся. В каюте распространялся, кроме аромата трубочного табака, еще какой–то неприятный запах; снаружи доносились голоса команды и грохот лебедок. Я вышел на палубу и сразу все понял. Запах доносился с «Аяна», где уже начали разделывать пойманных китов. Олаф Кнудсен, сощурив глаза, смотрел на берег. Я тоже невольно залюбовался яркой картиной летнего пейзажа Камчатки. Вверху на сопках сияли снега, а чуть ниже буйными кудрями рассыпалась зелень.

С обрывистых берегов бухты падали серебряные струи водопадов. Тучи птиц кружились над кораблями и хлопотали на воде. Они орали на разные голоса.

— Мы пойдем моя каюта? — пригласил Кнудсен.

— Хорошо.

Пока гарпунер возился с приготовлением закусок, я осматривал его каюту. На стенах висело множество фотографий: портреты каких–то людей в свитерах, льды, киты, суда в гавани, суда в море, картины фиордов с разбросанными среди скал домиками. Лица у людей были суровы. Особенно заинтересовала меня фотография, на которой были изображены седой старик с бритым лицом и под стать ему старушка с маленьким острым личиком и выпуклыми глазами. У обоих кожа морщинистая, как складки на старой замше. Губы плотно сжаты. На старике свитер, а поверх — кожаный жилет с перекинутой поперек живота часовой цепочкой, с которой свисало множество брелоков. Тут были гарпун, кит, шлюпка, весло и якорь. Старушка была одета в национальный костюм. В ее взгляде отчетливо отпечатались прожитые годы — ей наверное было не меньше восьмидесяти лет. Заметив, что я пристально разглядываю фотографию, Кнудсен сказал:

— Спенсер Кнудсен. Мой отеч… Люччи китобой, как это русска сказать, всего… всего тзи ворлд [6] Всего света (англ.). .

Ему было трудно говорить по–русски. Чтобы сказать какую–нибудь фразу, он долго думал, шевелил губами и потом вдруг выпаливал слова с таким произношением, что я с трудом сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Вместо «хочет» он говорил «кочит», вместо «хлеба» — «лейна».

Но Кнудсена, казалось, не смущала его русская речь, и с трудом, морща по–детски лоб, он продолжал:

— Ему… или как правильно? Его? Да? Его девяйтьносто лет. Он убивайт пять тысч кита. Я трей тысч. Он имейт золотой гарпун. Сегодня ему девяйтьносто тфа год. Когда я убивайт кита, я помну мой отеч. Я пью маленько… или — как русски? — мемношко, коньяк. Кирибей тоже любит коньяк. О! Кирибей люччи китобой России. О! Кирибей… — как это? — настояч…

— Настоящий, — сказал я.

— Да; да, настоячий моряк… Но Кирибей есть вот здесь, — Кнудсен показал на сердце, — как сказать? — много–много… я не знай русски, английски есть «э грейт сорроу»…

— Большое горе, — сказал я.