Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Подусты быстро уснули, а щука была жива даже после того, как ей прокололи затылок. Тугая, словно намокший морской канат, она то вздрагивала, как наэлектризованная, то пыталась свернуться в кольцо.

Уху варили в ведре.

За ухой, которая получилась отличной (по–видимому, плохой ухи не бывает), разговор велся вокруг рыбной ловли. В несчетный раз вспоминалось, как сначала поплавки лежали на воде, будто дохлые, как поймали первого пескаря, уклейку, трех ершиков, окуня и наконец дошли до подустов и щуки. Тут в рыбаках проснулись такие рассказчики, что опыт Тартарена из Тараскона показался бы маковым зернышком в ворохе арбузов…

На чистом небе горели звездочки, и их косорогий пастух–месяц купался в плесе притихшей реки. Костер хлестал едким дымом настырных комаров. Пахло ухой, сеном и рекой. Так хорошо все сложилось, что взятое Гавриловым вино оказалось весьма кстати.

Когда собрались спать, Наде Чакун пришла мысль искупаться. Ее предложение не встретило поддержки — она одна ушла к реке, и вскоре оттуда донесся всплеск и вслед за ним восторженный вскрик:

— О боги! До чего же хорошо! Верка! Ковшова! Иди сюда! Чакун! Гаврилов! Лежебоки! Идите купаться…

Гаврилов пошел первым, и, когда он был уже в воде, Вера еще раздевалась. Чакун остался. Он подбрасывал в костер сучья и тихо пел старинную песню о Хаз—Булате удалом…

Не успел Гаврилов окунуться, как к нему подплыла Надя.

— Это ты, Чакунчик? — Она оплела шею Гаврилова руками и тут же вскрикнула: — Ой! Гаврилов! Бога ради, извините меня, дурочку! А Чакунчик не пошел? Вот тюлень.

— Надя-а! — крикнула Вера. — Ты где?

— Здесь! — откликнулась Надя. — Плыви сюда, Верка!

— Я боюсь!

— Плыви! Плыви! Тут мелко!

Но Ковшова осталась у берега, а Надя тихо сказала Гаврилову:

— Ну поплыли!

Они двинулись сначала по течению, в сторону Рузы. Впереди в темноте серела большая отмель. Когда их ноги стали упираться в песчано–бархатное дно, вышли на берег. Надя легла на песок.

— Отдохнем немного? — спросила она.

Гаврилов не ответил — в ухо ему попала вода, и он старался вытрясти ее. Надя позвала:

— Гаврилов, идите сюда!

Гаврилов подошел и лег рядом. Болтая ногами, Надя мурлыкала мотив какой–то песенки. Вдруг она умолкла и спросила:

— Слушайте, Гаврилов! Вам совершенно не нравится Вера?

— Я уже говорил вам.

— А… я? — спросила она шепотом.

— Нравитесь…

Она захохотала.

— Ох, какая же я дурочка! А песок как лед! Скажите, Гаврилов, что это там впереди: куст или копна сена?

— Сено, — сказал Гаврилов с легкой дрожью.

— Принесите, пожалуйста, сюда охапку! Иль нет, — я сама пойду, погреюсь. Хотите со мной?

Гаврилов почувствовал во рту сухость. Чертовски хотелось курить.

— Хорошо, — глухо сказал он.

Когда они подошли к копне, Гаврилов хотел взять охапку. Надя положила ему руки на плечи.

— Погодите!

Он остановился. Надя приблизилась к нему вплотную. Глаза ее блестели.

— Поцелуйте меня, — сказала она обжигающим шепотом.

— Что вы, Надежда Ивановна! — Гаврилов впервые назвал ее полным именем. — Разве…

Она не дала ему договорить, вся дрожа прижалась к нему и поцеловала в губы. Гаврилов пытался освободиться, но она вдруг обмякла и жарко зашептала:

— Ну, поцелуйте же!

…Обратно они шли молча. Не доходя нескольких шагов до воды, Надя сказала:

— Брр… Холодно как!

Издалека, где едва мерцал костер, донесся голос Чакуна:

— Надя–а–а! Надя–а–а!

— Ау-у! — откликнулась она. — Ау-у! — и вошла в реку, шумно разбрызгивая воду.

Гаврилов отстал. Он казнил себя за то, что, как мальчишка, как сопляк, не устоял перед соблазном. Однако появиться возле костра порознь — это значит дать повод для подозрений. Плывя размашистыми саженками, он догнал Надю. При выходе на скользкий крутой берег молча подошел к ней, и, почти неся ее на руках, помог выбраться наверх. Надя благодарно пожала ему руку и побежала к тому месту, где лежала ее одежда.

…Ночью Гаврилов не сомкнул глаз. Он чувствовал себя подавленным. А если бы пришлось ему оправдываться перед Либуше, что бы он сказал ей?

Встал Гаврилов, когда небо, за ночь обтянувшееся облаками, еле заметно стало светлеть с востока. Вера и Чакуны спали. Гаврилов собрался и, не потревожив спящих, ушел.

Ни хлопоты о насадочных червях, ни поиски хорошего, уловистого плёса не могли отвлечь Гаврилова от мучивших его мыслей. Закинув удочки, он сел на бугорочек и некоторое время пристально смотрел на неподвижные поплавки. Задумавшись, он вскоре забыл об удочках — на ум пришел последний разговор с Надей Чакун, в лесу, после починки мотоцикла. Она была возбуждена, говорила резко и порой с неприязнью не к тому, о чем говорила, а, как казалось Гаврилову, к нему лично.