Владимир Амлинский - Аптекарша

До свидания, Валька! Как ты там в своей роскошной центральной аптеке? Представляю себе какая ты важная.

Привет всем нашим и особенно Эдьке. Но самый большой привет нашему Новороссийску. Сейчас перед моими глазами его улицы, и набережная, и море... Но я не могу это все описать, так как у меня не хватает таланта, а во-вторых, ты сама все это знаешь не хуже меня...»

Лена отложила ручку и увидела новороссийские улицы.

Желтые от солнца мостовые. Идешь по мостовой и пяткой чувствуешь ее тепло... И вот уже позади наша улица, стадион, и вдруг — будто в пропасть летишь — перед тобой распахнулось море, такое голубое, такое огромное и нежное, что плакать хочется!.. Но Лена знает, что от плача краснеют глаза, а нос становится большим и более заметным на лице, чем полагается. И она не плачет. Она просто слушает музыку, жестяной шум листьев и думает, думает и жалеет себя, и от этой жалости к себе ей становится в конце концов тошно. И вдруг она слышит: мужские голоса добросовестно и старательно выводят какой-то мотив. Поют они за стеной, но кажется, что поют тут же рядом, в комнате, просто из-за марлевой занавески их не видно. Стена — хороший проводник звука.

Что они поют? «На границе часто снится дом родной». Поют плохо, но с увлечением и очень громко. И вдруг это пение, поначалу показавшееся Лене забавным, начинает раздражать ее. Утром, чуть свет, они горланят истошными голосами: «Р-рёта, подъем!», — видимо, подражая какому-то старшине, и долго возятся, фырчат, швыряют друг друга так, что трясутся стены, — и все это вместо того, чтобы использовать драгоценные минуты для сна. Странные, неугомонные парни! В лицо их Лена даже и не знает. Они уходят, когда она еще спит, вернее, пытается спать, а приходят вечером и тут же отправляются в клуб. А сегодня, видно, у них «музыкальное настроение».

«Тишина необходима людям после работы, как лекарство», — профессионально думает Лена и, выполняя служебный долг, строго стучит в стенку.

Голоса замолкают, а через минуту Лена слышит ответный стук в дверь. Лена открыла.

— Товарищ аптекарша, видно, не в духе, может быть, ей не спится после тяжелой работы? — сказал, глядя на Лену круглыми нагловатыми глазами чернявый коренастый ухмыляющийся парень, на голые плечи которого с этакой спортивной небрежностью был накинут полосатый пиджак. «Последняя любовь моя Тамара», — было написано на выпуклой темной груди, покрытой зарослями курчавых и, очевидно, жестких волос. «Последняя любовь моя Тамара». Лиловая роковая надпись чуть вздымалась, морщинилась — словом, жила на груди особенной, автономной жизнью.

— Может, вам песни наши не подходят? Может, вам джяз нравится? (Он так и сказал: «джяз».) Мы и джяз можем сделать.

На Лену пахнуло знакомой, новороссийской пристанью.

— Нет уж, мне ваш джяз не нужен, — сказала Лена. — А после двенадцати вы петь не имеете права. Даже такое постановление есть, если хотите знать.

Карие наглые глаза сузились, невероятное презрение было в них. И едва только губастый ехидный рот приоткрылся, чтобы дать по аптекарше последний разрушительный словесный залп, как чья-то рука легко отстранила черного. Вернее, даже не отстранила, а отодвинула в сторону. Передний план занял высокий парень в солдатской, бесцветной от времени и стирок гимнастерке с засученными рукавами.

— Вы уж на нас не серчайте, — тихо и просто сказал он. — Радость у нас сегодня. Трудовая победа у нас вроде... Сегодня мы прошли Гнилую выемку у Гусарских низин.

Лена не знала, что такое Гнилая выемка. Она не знала также, что такое Гусарские низины. Она смотрела на парня. Пожалуй, таких она еще не видела... Он был красив особенной, русской, рязанской красотой. Было все, что полагается в таких случаях: спокойные голубые глаза, очень светлые, почти белые волосы, по-видимому, младенческой мягкости. Но было еще и другое: мужская железная сила дремала в широких покатых плечах, в голых, поросших золотистым пушком руках. И с этой мужской крепью поразительно сочеталась тонкая талия, юношеская, легкая стать, стать молодого, еще не заматеревшего дубка.

«Ну и мальчик! — подумала Лена. — Ни вдохнуть, ни выдохнуть...»

— Добрячок ты, Алеша... Тихий ты мужик, беззлобный, — с иронией сказал черный.

— Ладно, Ким, кончай это дело... Вы не думайте, он не такой, — улыбнувшись, сказал Алеша.