Уильям Берроуз: Нагой обед

Мэри пристегивает резиновый пенис: «Стальной Дэн III из Йокогамы,» произносит она, поглаживая ствол. Через всю комнату брызжет молоко.

«Молоко точно пастеризованное? Смотри, не зарази меня какой-нибудь ужасной скотской болячкой, типа сибирской язвы, сапа или афтозы…»

«Когда я была трансвеститкой Лиз в Чи, то, бывало, подрабатывала дезинсектором. Подклеивала симпатичных мальчишечек ради того, чтоб меня отлупили, как мужика. Потом поймала одного пацана, оглушила его сверхзвуковым дзюдо, которому научилась у старой дзэнской монахини-лесбиянки. Связываю его, сдираю всю одежду бритвой и ебу его Стальным Дэном I. Он был так рад, что я его вообще не кастрировала, что обкончал весь мой клопомор.»

«Что стало со Стальным Дэном I?»

«Разорван напополам одной коблой. Самая пиздатая хватка, что я когда-либо терпела. Она вагиной своей могла б свинцовые трубы пережимать. Один из ее коронных номеров.»

«А Стальной Дэн II?»

«Изжеван на части оголодавшим кандиру в Верхней Бабуинсракии. И не смей мне тут уиииикать на этот раз»

«Почему? Это так по-мальчишечьи.»

«Босоногий мальчик мой, сравни всех этих олухов со своей мадам»

Он смотрит в потолок, заложив руки за голову, хуй пульсирует. «Так что же мне делать? Срать я не могу, когда в меня эта хуйня воткнута. А интересно, можно ли ржать и кончать одновременно? Помню, в войну, в Жокейском Клубе Каира я и мой приятель Лу, жопа с ручкой, оба джентльмены по постановлению Конгресса… ничто другое не могло ни с одним из нас такого сделать… Так вот, мы ржали так, что все обоссались, и официант сказал: «Ах вы пахтаки проклятые, а ну, вон отсюда!» То есть, если я могу до уссачки ржать, значит, можно ржать и до успермячки. Поэтому расскажи мне что-нибудь действительно смешное, когда я начну кончать. Это можно определить по неким предчувствующим подрагиваниям предстательной железы…»

Она ставит пластинку, металлический кокаиновый би-боп. Она смазывает поеботину, закидывает ноги мальчика ему за голову и вставляет ему в жопу несколькими штопорными движениями своих текучих бедер. Она описывает ими медленный круг, вращаясь вокруг оси ствола. Она трется своими твердыми сосками о его грудь. Целует его в шею, подбородок и глаза. Он проводит руками ей по спине, к ягодицам, втягивая ее поглубже себе в жопу. Она врашается быстрее, быстрее. Его тело дергается и извивается спазмами конвульсий. «Побыстрее, пожалуйста,» говорит она. «Молоко остывает.» Он ее не слышит. Она прижимается губами к его рту. Их лица плотно прилегают друг к другу. Его сперма бьет ее в грудь легкими горячими струйками.

В дверях стоит Марк. На нем черный свитер под горлышко. Холодное, привлекательное, самовлюбленное лицо. Зеленые глаза и черные волосы. Он смотрит на Джонни с легкой презрительной усмешкой, склонив голову набок, руками касаясь карманов пиджака, грациозный балет хулигана. Он дергает головой, и Джонни проходит мимо него в спальню. Мэри следом. «Ладно, мальчики,» говорит она, садясь, голая, на розовый шелковый подиум лицом к постели. «Приступайте!»

Марк начинает раздеваться плавными движениями, вращая бедрами, ужом выскальзывает из черного свитера, обнажая прекрасный белый торс в издевательском танце живота. Джонни смертельно серьезен, лицо заморожено, дыхание быстро, губы сухи, снимает одежду и бросает на пол. Марк опускает трусы, и те ниспадают ему по ноге. Он лягает их, словно хористка, на другую сторону комнаты. Вот он стоит обнаженный, хуй его жчсток, напряжен и торчит. Он обводит медленным взглядом тело Джонни. Он улыбается и облизывает губы.

Марк падает на одно колено, рукой притягивая к себе Джонни за спину. Встает и швыряет его на постель в шести футах от них. Джонни приземляется на спину и пружинит. Марк подскакивает и хватает Джонни за лодыжки, закидывает ноги ему за голову. Марк разводит губы в тугом оскале. «Ладно, Джонни, мальчонка.» Он сокращает свое тело, медленно и уверенно, словно смазанная машина, вставляет свой хуй Джонни в жопу. Джонни испускает громкий вздох, извиваясь в экстазе. Марк сцепляет руки на холке у Джонни, насаживая его себе на хуй, и так уже упрятанный по самую рукоятку у Джонни в заднице. Воздух с громким свистом вырывается у него между зубов. Джонни кричит птицей. Марк трется свои лицом о лицо Джонни, оскал исчез, лицо невинно и пацаняче, когда вся его жидкость вбрызгивается в дрожащее тело Джонни.

Сквозь него с ревом проносится товарняк, гудит гудок… свисток парохода, сирена, шутиха взрывается над маслянистыми лагунами… Грошовая галерея открывается в лабиринт грязных картинок… церемониальная пушка бухает в гавани… вопль проносится по белому больничному коридору… наружу вдоль широкой пыльной улицы меж пальм, со свистом через пустыню словно пуля (крылья стервятников шелестят в сухом воздухе), тысяча мальчиков кончает одновременно в уборных, в унылых сортирах публичных школ, на чердаках, в подвалах, в штабах, устроенных на деревьях, на чертовых колесах, в заброшенных домах, известняковых пещерах, лодочных станциях, гаражах, сараях, на продутой ветрами щебенке пригородов за глиняными стенками (вонь засохших экскрементов)… черная пыль садится на тощие бронзовые тела… обтрепанные штаны спадают на потрескавшиеся босые ноги в крови… (место, где стервятники дерутся за рыбьи головы)… у лагун в джунглях, злобная рыба пытается схватить белую сперму, плывущую по черной воде, песчаные мухи кусают бронзовый зад, макаки-ревуны будто ветер в деревьях (земля великих бурых рек, по которым плывут целые деревья, ярко-окрашенные змеи в ветвях, задумчивые лемуры наблюдают за берегами своими печальными глазами), красный самолетик выписывает арабески в синей субстанции небес, бьет гремучая змея, кобра отпрядывает, раздувается, выплевывает белый яд, жемчужные и опаловые щепки опадают медленным молчаливым дождем сквозь воздух, чистый, словно глицерин. Время скачет сломанной пишущей машинкой, мальчики уже старики, молодые бедра подрагивающие и подергивающиеся в мальчишеских спазмах, обмякают и вянут, накинутые на стульчак сортира, скамейку в парке, каменную стенку в лучах испанского солнца, продавленную постель меблирашки (снаружи краснокирпичная трущоба в ясном зимнем свете)… подергиваются и дрожат в своем нечистом исподнем, нащупывая вену в ломоте утра, в арабском кафе, бормоча и пуская слюни – арабы перешептываются «Меджуб» и бочком отодвигаются подальше – (Меджуб – особый сорт мусульманского религиозного безумца… зачастую страдающего эпилепсией среди прочих расстройств). «Мусульмане должны получать кровь и молофью… Видите, видите, где кровь Христа струится в постоянстве спермы,» завывает Меджуб… Он восстает, вопя, и черная кровь бьет плотной струей из его последней эрекции, бледно-белая статуя, стоящая так, словно он переступил одним махом Великий Забор, влез внутрь, невинный и спокойный, как мальчишка перелез бы через ограду поудить рыбу в запретном пруду – через несколько секунд он поймает огромного сома – Старик выскочит из маленькой черной хижины, матерясь, с вилами, и мальчишка рванет, хохоча, по полям Миссури – наткнется на красивый розовый стрелолист и на бегу сорвет его летящим захватом юной кости и мускулов – (его кости растворяются в поле, он лежит мертвый под деревянным забором с дробовиком под боком, кровь из мерзлого красного рта сочится на зимнее жнивье Джорджии)… Сом вздымается у него за спиной… Он подходит к забору и перекидывает сома в траву, запятнанную кровью… рыба лежит, извиваясь и хватая ртом воздух – сигает через забор. Он хватает сома и несется вверх по сбитой в камень красной грунтовке меж дубов и хурм, сбрасывающих красно-коричневую листву в ветреный осенний закат, зеленую и плакучую в летнюю зарю, черную на фоне ясного зимнего дня… Старик изрыгает проклятья ему вслед… зубы вылетают у него изо рта и свистят над головой мальчишки, он порывается вперед, жилы на шее туги, как стальные обручи, черная кровь бьет одним плотным сгустком через забор, и он падает бесплотной мумией у лихорадочного синеголовника. Чертополох прорастает в его ребрах, в его хижине бьются окна, пыльные осколки стекла в черной шпатлевке – крысы носятся по полу и мальчишки сдрачивают в темной затхлой спаленке летними днями и жуют ягоды, выросшие на его теле и костях, рты извожены лилово-красными соками…