Петр Краснов: Два мистических рассказа о Гражданской войне

— Оставьте, вы… — сказала Софья Ивановна, зябко кутаясь в накидку, обшитую гагачьим пухом. — Не надо поминать нечистого к ночи. — Нет, вы только посмотрите! «Ковдуранто»! Рижская мадера по цвету и по виду — надо полагать — из черники. «Пуркари». — что-то латышско-французско-итальянское, Пур-ле-мерит, а это — пуркари… Прелесть…

Офицеры выпили и закурили. Стали усаживаться. Из больших дверей, ведших в зал, пахло свежим ельником. Там стояла большая рождественская елка, ее предполагали зажечь ровно после ужина. Часы суетливо постукивали тяжелым маятником. Время отмахивали.

Подполковник сел в голове стола, по правую руку села Софья Ивановна, по левую ее муж, де-Шеней, дальше размещались остальные офицеры. Шесть справа, считая и даму, шесть слева.

— А что же Карл Васильевич? — спросил подполковник.

— Не пришел еще, — откликнулся ротмистр Лебедев.

— Да, вы, Павел Николаевич, не беспокойтесь, — вскочил Петр Михайлович. — Мы против вас ему кресло поставим. Придет, не придет — дело его. А нас все будет будто четырнадцать.

— Ну и ну! — сказал подполковник. После водки он стал как-то мягче и не так беспокоился.

Подполковник был для нас, старых Н-ских гусар, чужим человеком. Он всего месяца три тому назад был переведен к нам из драгунского полка. Со своим прежним полком он тоже стоял «на усмирении» в глухом, лесном северном уезде.

«Кондуранго», «пуркари», жирные пельмени, приготовленные по-сибирски ротмистром Лебедевым, всех развеселили и оживили. Тяжелое кресло, с трудом поставленное Петром Михайловичем и Дерновым, было по-прежнему пустым, но уже никто не беспокоился. Достали какое-то мельхиоровое ведро, положили на нем крест на крест две шашки, на них голову сахара, откупорили старый ром. Стали учинять жженку.

Хлопотал Петр Михайлович. Засучив рукава доломана и занавесившись салфеткой, с видом аптекаря, он то лил в ведро белое вино, то с ложки капал душистым мараскином, то поливал пахучим ромом сахар.

— Господа, погасите свечи! — скомандовал он.

Чиркнула спичка и в темном зале заиграло, колеблясь, прозрачное, синее мертвое пламя.

Кто-то из молодежи несмело начал:

и в три голоса с левого края докончили:

В камине красным полымем блестели осыпающиеся угли. Синее пламя жженки полыхалось во мраке. Пахло елкой, ромом, жженым сахаром, терпким дымком сосновых углей. Часы торопливо постукивали маятником и иногда скрипели, точно вздыхая. Время приближалось к двенадцати. В полумраке большой залы пошли синими тенями высокие окна, и стали внутри за ними ели, усыпанные толстым слоем снега.

Все мы притихли.

Наш маленький полковой доктор, сидевший в середине стола, лысый, в очках, прозванный офицерами Дарвином, нарушил тишину и сказал торжественно, поблескивая стеклами на часы.

— Римляне говорили: «Ех hix una hora mortin est» — что обозначает — из сих один час — есть час смерти.

Никто ничего не возразил.

— Тринадцать… — вдруг сказал подполковник. — А, ведь, я, господа, имею полное основание бояться проклятого этого числа. Там, говорят, привидения, или загробная жизнь — вздор… Предчувствия, предвидения — бабья чепуха. А ей Богу же, нет! И приснись мне пегая кобыла, ежели не так! И опять… Почему на Рождество Христово и вот непременно да что-нибудь и случается? Вы скажете — старик Гоголя начитался. А, ей Богу, тут Гоголь не при чем. Но пришлось мне пережить нечто ужасное. Ну, да ужасного кто из нас не повидал? Помните, в Туккуме… зарезанные драгуны… Это хуже, чем на войне. Опять — суды полевые. Расстрелы. Радости мало. Мне тридцать шестой год уже пошел, кажется, все, сроки вступления в брак и любви выслужил. Могу угомониться… А вот нет. Видно и правда: любви все возрасты покорны… Вы про Аагофскую резню слыхали?

Никто не слыхал.

— Да, глухой край. И в газетах как-то мало писали, — угрюмо сказал подполковник и забарабанил по столу длинными пальцами тонкой породистой руки.

Мы ждали его рассказа, но он не начинал его.

— Что же, Павел Николаевич… Расскажите нам про Аагоф.

— Тяжело все это, господа. Расскажу в назидание, вот таким шибзикам, как Петр Михайлович, чтобы не смеялись надо мной… Только тяжело все это рассказывать…

И Павел Николаевич опять помолчал. Петр Михайлович супным ковшом разлил по стаканам горячую жженку.

— Ну, так вот… Дело было так. Позапрошлым летом, значит, когда тут все это: митинги, грабежи, поджоги и убийства шли полным ходом, командовал я эскадроном в своем драгунском полку. Объезжая уезд, попал я в старинное имение Альт Карлгоф. Маленький каменный домик, пузатый какой-то, с неуклюжими пристройками, Петра Великого помнит. Внизу водяная мельница шумит, вся кустами заросшая. Река Аа широко разлилась вдоль запруды. Дом, крытый черепицей, окружен верандой. В том доме жил старый барон Вольф, один из ста трех баронов Вольфов, населявших Лифляндию. Когда-то служил на военной службе, благоговел перед императором Александром II, был весь обожание России и императорского дома. Внутри — чистота и старина. Портреты, миниатюры, паркетные полы навощены, кружевца — и тут же электричество и телефон.