Иван Тургенев - Затишье

- Как вино... покорно благодарю.

- Нет, Маша; я вас люблю не как вино. Постойте, я вам это докажу когда-нибудь, вот когда мы женимся и поедем с вами за границу. Знаете ли, я уже заранее думаю, как я приведу вас перед Милосскую Венеру. Вот кстати будет сказать:

Стоит ли с важностью очей Перед Милосскою Кипридой - Их две, и мрамор перед ней Страдает, кажется, обидой...

Что это я сегодня все говорю стихами? Это утро, должно быть, на меня действует. Что за воздух! точно вино пьешь.

- Опять вино,- заметила Марья Павловна.

- Что ж такое! Этакое утро да вы со мной, и не чувствовать себя опьяненным! "С важностью очей..." Да,-продолжал Веретьев, глядя пристально на Марью Павловну,-это так... А ведь я помню, я видал, редко, но видал эти темные великолепные глаза, я видал их нежными! И как они прекрасны тогда! Ну, не отворачивайтесь, Маша, ну по крайней мере засмейтесь... покажите мне глаза ваши хотя веселыми, если уже они не хотят удостоить меня нежным взглядом.

- Перестаньте, Веретьев,-проговорила Марья Павловна.- Пустите меня, мне пора домой.

- А ведь я вас рассмешу,-подхватил Веретьев,- ей-богу, рассмешу. Э, кстати, посмотрите, вон заяц бежит...

- Где?- спросила Марья Павловна.

- Вон за оврагом, по овсяному полю. Его, должно быть, кто-нибудь вспугнул; они по утрам не бегают. Хотите, я его остановлю сейчас?

И Веретьев громко свистнул. Заяц тотчас присел, повел ушами, поджал передние лапки, выпрямился, пожевал, пожевал, понюхал воздух и опять пожевал. Веретьев проворно сел на корточки, наподобие зайца, и стал водить носом, нюхать и жевать, как он. Заяц провел раза два лапками по , мордочке, встряхнулся - они, должно быть, были мокры от росы,- уставил уши и покатил дальше. Веретьев потер себя руками по щекам и также встряхнулся... Марья Павловна не выдержала и засмеялась.

- Браво! - воскликнул Веретьев и вскочил,- браво! Вот то-то и есть, вы не кокетка. Знаете ли, что если бы у какой-нибудь светской барышни были такие зубы, как у вас, она бы вечно смеялась! Но за то я и люблю вас, Маша, что вы не светская барышня, не смеетесь без нужды, не носите перчаток на ваших руках, которые и целовать оттого так весело, что они загорели и силу в них чувствуешь... Я люблю вас за то, что вы не умничаете, что вы горды, молчаливы, книг не читаете, стихов не любите. ..

- А хотите, я вам прочту стихи? - перебила его Марья Павловна, с каким-то особенным выражением в лице.

- Стихи? - спросил с изумлением Веретьев.

- Да, стихи, те самые, которые вчера читал этот петербургский господин.

- Опять "Анчар"?.. Так вы точно его декламировали в саду ночью? Он к вам идет... Но разве он так вам понравился?

- Да, понравился.

- Прочтите.

Марья Павловна застыдилась...

- Читайте, читайте,- повторил Веретьев.

Марья Павловна начала читать. Веретьев стал перед ней, скрестил руки на груди и принялся слушать. При первом стихе Марья Павловна медленно подняла глаза к небу, ей не хотелось встречаться взорами с Веретьевым. Она читала своим ровным мягким голосом, напоминавшим звуки виолончели; но когда она дошла до стихов:

И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки...

ее голос задрожал, недвижные, надменные брови приподнялись наивно, как у девочки, и глаза с невольной преданностью остановились на Веретьеве...

Он вдруг бросился к ее ногам и обнял ее колени. - Я твой раб,воскликнул он,- я у ног твоих, ты мой владыка, моя богиня, моя волоокая Гера, моя Медея...

Марья Павловна хотела оттолкнуть его; но руки ее замерли на густых его кудрях, и она, с улыбкой замешательства, уронила голову на грудь...

Y

Гаврила Степаныч Акилин, у которого назначен был бал, принадлежал к числу помещиков, возбуждающих удивление соседей искусством жить хорошо и открыто при незначительных средствах. Имея не более четырехсот душ крестьян, он принимал всю губернию в огромных, им самим воздвигнутых каменных палатах с колоннами, башней и флагом на башне. Имение это досталось ему от отца и никогда не отличалось благоустройством; Гаврила Степаныч долго находился в отсутствии, служил в Петербурге; наконец, лет пятнадцать тому назад, вернулся он на родину в чине коллежского асессора, с женою и тремя дочерьми, в одно и то же время принялся за преобразования и за постройки, немедленно завел оркестр и начал давать обеды. Сначала все пророчили ему скорое и неминуемое разорение;

не раз носились слухи о продаже имения Гаврилы Степаныча с молотка; но годы шли, обеды, балы, пирушки, концерты следовали друг за другом обычной чередой, новые строения, как грибы, вырастали из земли, а имение Гаврилы Степаныча с молотка все-таки не продавалось, и сам он поживал по-прежнему, даже потолстел в последнее время. Тогда толки соседей приняли другое направление; стали намекать на какие-то важные, будто бы утаенные суммы, заговорили о кладе... "И хотя бы хозяин он был хороший,- так рассуждали дворяне между собою,- а то ведь нет! нисколько! Вот ведь что удивления достойно и непонятно". Как бы то ни было, но к Гавриле Степа-нычу все ездили очень охотно: он принимал гостей радушно и в карты играл по какой угодно цене. Это был маленький, седенький человечек с вострой головкой, желтым лицом и желтыми глазами, всегда тщательно выбритый и надушенный одеколоном;