Глеб Успенский - Книжка чеков

Распоясовцы молча, словно каменные статуи, смотрели на это разрушение. Они действительно как бы окаменели, ничего не ели, не слыхали и не видали.

- Прими ребенка-то, сумасшедшая! - кричал исправник распоясовской бабе. - Ведь убьет! Дура этакая! видишь, стропило падает!..

Баба стоит и не слышит, и только бог спас ребенка: стропило упало рядом с ним.

- Ишь! - буркнул распоясовец, глядя, как бревно проносилось над ребенком.

В другом месте никто не тронулся с места, когда среди разрушающегося дома раздался раздирающий женский крик. Оказалось, что там лежала беременная женщина в последних муках...

- Православные!.. - обращались рабочие к распоясовцам, - помогите старичка снять с печи, что вы столбами-то стоите? Дьяволы этакие!

И на это приглашение никто не отвечал: всем было "все равно", все были словно каменные.

Чрез три недели Распоясово представляло такой вид: груды содранной с крыш соломы валялись на тех местах, где прежде были дома, амбары, сараи; от домов остались завалинки, от погребов - ямы, от сараев кое-где торчали столбы. И среди этих груд соломы без призора бродила скотина, тщетно взывая к какому-нибудь вниманию хозяина; в этой же соломе возились дети и спали родители, не раздеваясь и не переменяя белья и одежды с первого же дня разорения деревни. Что они ели?

отвечать трудно: хлеба они не сеяли и не собирали. На берегу реки кое-где виднелись вырытые в земле печи, по временам дымившиеся, около которых возились женщины.

Распоясовцы не шли на новые места и держались по-прежнему убеждения, что "лучше помереть".

Настали осенние дожди... Распоясовцы сказали себе:

- Ну, робя, тепериче чистая приходит наша смерть! Отдавай, ребята, богу душу... Помирай!

И все-таки не шли с старых мест. Вместе с больными ребятами мокли они в мокрой соломе, в ямах, оставшихся после погребов и выломанных печей.

И действительно стали помирать...

Наконец всех их отдали под суд.

IV

Пропустивший "сроки" распоясовец ослаб духом совершенно; он очевидно потерял все; он очевидно не знал, в чем дело, был дурак, невежа, и это сознание своей глупости отозвалось в характере распоясовцев полным презрением друг к другу.

Они, как собаки, грызлись и вредили друг другу на новых местах; всякому было отвратительно видеть в другом набитого дурака, который из-за своего невежества и дурости разорился сам, да и других разорил. Поэтому при следствии "об упорстве и неисполнении и т. д." - они валили всё друг на друга: валили на Пармена, на всех, кто первый кричал: "постоим за свои животы", "подымай, ребята, своими животами", и на всех, кто "первый" отдавал эти животы...

Закончив долголетнюю историю своего терпения и бедности сознанием своей глупости, ничтожества, такого ничтожества, которое может быть во всякое время выкинуто вон как сор, распоясовец чувствовал внутри себя полный разгром, разврат и стал пропивать все, что осталось, стал воровать, изнаглел до того, что прямо подходил к проезжему купцу и говорил:

- Ну что ж, купец, давай на чаек-то?

- За что?

- А за разговор. Мало тебе этого? Вынимай-ка желтую-то бумажку!

И вот в такую-то минуту нравственного падения, грозившего потопить распоясовцев в море самой крайней нищеты, однажды по осени, в самое трудное для распоясовцев время, когда приходилось вносить недоимки, в маленькой тележке, запряженной добрым меринком, появился Иван Кузьмич вместе с управляющим. Они, очевидно, объезжали и осматривали "округу". Меринок шел свободно и весело по дороге, Иван Кузьмич просто и прямо оценивал: "что чего стоит", и скоро стало известно, что "купец снял" у барина "все" - и лес дремучий, и реки, и поля, все - все до нитки. Скоро новораспоясовцы узнали, что и их Иван Кузьмич "тоже снял", всех до единого:

"полтина в сутки пешему и рубль конному"; "кто хочет по этой цене идти на станцию за пятнадцать верст принять оттуда паровик - иди".

Такова была прокламация Ивана Кузьмича к народу.

"Человек-полтина" - вот суть теории, принесенной им в распоясовскую среду. Тут не предполагалось никаких рассуждений о том, что - наше, что ваше. Насчет каких бы то ни было "правое" тут разговору быть уже не могло. Просто: хочешь полтину - иди, не хочешь - не надо. Все это потерявшему внутренний смысл распоясовцу было как нельзя лучше по душе: у него после полного нравственного разгрома оставались целыми руки, ноги, мускулы и желудок. Иван Кузьмич только того и требовал, назначив желудку полтинник в сутки и самое главное - водку.