Леонид Бородин - Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова

Но вот Григорий прокричал свое "Тпру-у!..", движение, скольжение по небыли прекратилось -- да не прекратилась дурь. Усугубилась. На руках вынес из саней Беату, потом чемоданы схватил и к крыльцу. Домишко двухквартирный. С одного торца жилище литераторши Татьяны Ивановны, с другого -- немка Дора обитала. В окнах свет, дверь не на замке; чемодан под мышку подхватив, распахнул. Тут было и Григорий сунулся, дорогу ему чемоданом перекрыл и, бесстыдно в глаза глядя, сказал:

-- Ты, Григорий, свободен, мы тут сами разберемся. А тебе еще кобылу распрягать да за хороший бег овсом потчевать. Разберемся, не боись!

Григорий -- упертый семьянин, жена -- повар в школьном интернате, три погодка растут, он же завхоз по призванию, все, что не в школу, все в дом тащит, три погодка -- это же прорва. К тому же идейный, считает, что ежели Китай по головам не догоним, не устоять нам против их плодоносия. Холостой мужик для него или баба незамужняя -- что кедры сухостойные. Впрочем, мужик он двухдонный, и, может, все эти его разговорчики -- треп, и не более. Однако ж мнение его не последнее, а Нефедов, дурью обуянный, пренебрег и, дверь за Григорием захлопнув, о нем забыл начисто.

Дом, куда Беату определили, типовой железнодорожный. Вся квартира -- кухня да комната, русская печь посередине. Еще не раздевшись, глянула красавица на обстановку, и прекрасные глазищи ее враз слезами наполнились. Казенная кровать, на ней рулоном казенные матрац и подушка, стол и тумбочка казенные, два стула. В кухне и того срамнее. Желтый затертый-перетертый сервант, еще одна, тоже интернатская, тумбочка, квадратный стол -- урод на самодельных прямоугольных ногах... В углу напротив печки умывальник, под ним на табурете таз с отбитой эмалью... Одна радость -- стены, потолок и, главное, печь свежепобелены, а дощатый пол покрашен и сверкает... В кухне и комнате с потолка свисают лампочки без абажуров...

Ее глазами глянув на все это, Нефедов подошел, как свою, по волосам погладил, сказал, жалеючи:

-- Да ничего, еще обживемся...

Так и сказал -- "обживемся"!

-- ...и потом, не вечно же тут...

-- А туалет где? -- спросила Беата, стряхивая слезы с ресниц.

Где туалеты при железнодорожных домах? Известно -- где. На задах. Зимой по тропке меж сугробов бегом топ-топ туда, оттуда еще шибче топ-топ. Нормально. И всем одинаково -- что шлакоуборщице, что директору школы. А ей-то каково!..

Позже... Впрочем, немногим позже, потому что женщины болтливы, даже когда им болтовня во вред... Так вот, стало известно, что была эта самая Беата дочерью музыкантов областной филармонии, что жили на главной улице Иркутска -- улице имени Карла Маркса. От родителей талантов не унаследовала, никакие другие таланты не выявились. А куда податься после школы, когда никаких талантов, даже если в школе первой красавицей почиталась? Затолкнули ее, красивую, в иняз. Кое-как отучилась там, на красоту свою рассчитывая, а не на специальность. В лучшую городскую школу пристроили, только она свою цену по другим сальдо-бульдо отсчитывала. Представился случай, и умыслила она захомутать одного очень большого человека. Ну очень большого! Только у этого большого человека оказалась такая жена, которая, какой бы муж ни был, она кое в чем еще больше и главнее.

В народе как такие дела делаются? Да просто. Подловит обиженная жена разлучницу около магазина -- и за космы раз, другой! А то еще и об коленку носом! Промеж больших людей все по-другому. Туда позвонила, сюда позвонила, в один кабинетик без очереди мимо секретарши, в другой, вот и оказалась иркутская красавица в железнодорожном домике типовой, еще дореволюционной постройки, где тридцать метров по тропке меж сугробов до туалета, где печка углем топится -- не умеешь, фиг растопишь, где общая баня раз в неделю, где, если чихнул, вся деревня хором: "Будь здоров!"

На окнах занавесок не было, и кто-то видел, значит, что чуть ли не до утра ублажал Нефедов неженку Беату, чемоданы распаковывал и чуть ли постель ей не стелил, потом сидел напротив и что-то наговаривал, наговаривал. К утру, когда похолодало, печку затопил... А когда ушел, того никто не видел, потому что всем спать надо, чтобы потом работать.

Два, три дня расползалась сплетня по поселку и достигла наконец ушей отчаянных поклонников старшины, то есть наших ушей -- шпаны поселковой. Я помню, мы были озадачены и долго никакой вины Нефедову не вменяли. Все наши многообещающие прищуры были нацелены на нее, глазастую красулю, которая на первых же уроках начала безжалостно искоренять то наше немецкое произношение, что получили от Доры. Мы сопротивлялись, как могли, мы все эти "нихьть" и "форзихьтихь" напрочь отказывались принимать, еще к тому же и не веря, что какой-нибудь фашист или даже сам Гитлер говорили таким сюсюкающим языком, -- по нашему мнению, Гитлер мог только рычать и гавкать. Тот же самый "дертыш", положим -нормально! Отвыкшие от троек, а уж тем более двоек, мы приходили в тихую ярость и, не сговариваясь, готовились к войне с Беатой, от поглядок на которую не только физрук дядя Костя, но даже директор Иван Захарович никак не мог своих губ из улыбки вытащить.