Леонид Бородин - Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова

-- Не помните вы меня, Александр Демьяныч. А ведь мы с вами и вальс танцевали, и "просо сеяли".

-- Ну как же... -- бормочет старшина, но разводит руками и признается: -- Не помню. Вы же, извиняюсь, тогда совсем малолеткой были.

-- Так мы идем лошадок смотреть или как?

В работе с комсомолом научилась Лизавета всяким пустяковым приемам, вроде того, как надо суметь вовремя сменить тон в разговоре и взглядом перемениться. А мужики вообще, как говаривала одна райкомовская тетя, они и до старости все одно -комсомольцы.

По прямой тропинке карабкаться не стали, несолидно. Прошли по падинской дороге, свернули на дорогу к гарнизону и по ней шли не спеша, молча. Молчание затянулось, но, к счастью, еще сверху завидев их, выбежал навстречу сержант Коклов и, зыркая глазами на Лизавету, браво доложил, что никаких происшествий, что солдаты с ночной смены спят как положено, что все остальные при деле согласно нарядам.

-- На конюшне кто? -- строго спросил старшина.

-- Ефрейтор Мезенцев, -- отвечал Коклов, уже с откровенным любопытством пялясь на Лизавету.

-- А ну, веди нас туда.

Для сержанта происходящее -- событие. Все солдаты, конечно, знали про успехи своего старшины на бабском фронте. Но чтоб приводить бабу в гарнизон -- такого еще не случалось. Не дай Бог, женится да в гарнизоне осядет. Тогда прощай ночные самоволки.

Ефрейтор Мезенцев, щурясь на раскрывшуюся дверь конюшни, браво доложил старшине о полной готовности лошадиного состава "к труду и обороне". Старшина подошел к лошадям, погладил по шее каждую, наклонился около одной, мягко похлопал ладонью по ноге. Лошадка послушно выдала копыто. Убедившись, что с подковой все в порядке, старшина поднялся, предложил Лизавете:

-- Как вы есть гостья, имеете право побаловать их овсом. Ефрейтор! Ведро!

Ефрейтор кинулся в пристройку, оттуда появился с ведром, полным овса. Подал Лизавете. Все три лошади по породе "монголки", приземисты, ширококопытны, длиннохвосты -- обычные таежные работяги. Овес поглощали с достоинством, судорожно вздрагивая длинными, но аккуратно подстриженными гривами.

Из конюшни вышли, а тут уж и весь взвод налицо, кроме тех, кто по тунелям на дежурстве. Без команды выстроились в линеечку, сержант Коклов опять что-то доложил, а после команды "вольно!" не разошлись, стояли и пялились и перешептывались. Старшина предложил осмотреть еще и красный уголок, и Лизавета согласилась. Нигде ей такого приема не оказали. Разве только в школе, но там было все же не то, там была ласка, а здесь уважение. И не то чтоб уважение важней ласки, просто ей, нынешней, без уважения тоскливей было бы в дело впрягаться. Такая уж особенность железнодорожной жизни -- все в ней расписано по пунктикам, кто на каком деле, кто перед кем ответчик, и сельсоветство, оно как бы сбоку, знай регистрируй молодоженов да покойников. В обычных поселках -- там, например, по землеустройству сколько дел. А здесь все, что вокруг, есть собственность железной дороги: и земля, и дома, и постройки. И все вопросы, если где что не так, решаются в кабинете начальника дистанции пути, потому что вся жизнь железнодорожника, кроме рождения, свадьбы и смерти, приписана к рельсам да шпалам, и за то всем железнодорожникам положены разные льготы. Например, в отпуск бесплатный проезд в любой конец страны и много еще чего.

Лизавете, чтоб себя уважать, надо в деле проявиться, а это не так просто, если люди от тебя никакого дела не ждут и смысла в твоей должности не углядывают. И сейчас вот, когда бок о бок с красавцем старшиной проходила мимо солдатского строя, так-то вдруг сердчишко взыгралось гордостью, хотя и, понятно, нипричемной, но уверилась -- она еще докажет всем свою нужность при железной дороге, потому что, как ни приписывай жизнь к делу, все равно жизнь человеческая больше любого самого большого и важного дела, надо только к жизни внимание иметь...

Но, может, все вот так думанное было сплошным обманом для самой себя, а не обманом, но сущей правдой было обыкновенное бабство, ведь в сей час стелился перед ней тот, о ком когда-то и мечтать не смела и постыдно нутром дрожала от одного его прикосновения на танцах да играх. Однако ж и такой поворот мыслей на поступь лизаветину не повлиял, и когда старшина ей дверь в казарму распахивал, входила павой. Но всю павность как ветром сдуло, когда огляделась в прихожей-переобувной. Вдоль стены двадцать маленьких самодельных тумбочек, на каждой вакса и щетка, а на ребрах верхних досок фамилии солдат. Но это что! Сапоги только в нескольких тумбочках -- надо полагать, это обувь тех, кто с ночного дежурства и сейчас в постелях. А в остальных тумбочках самые настоящие лапти. Лизавета догадалась, что это именно лапти, спросить хотела, но, на стену глянув, совсем уж несолидно расхохоталась. По белому черными буквами в аршин было написано: "Сапоги -- зеркало солдатской души!" Аж подгибаясь хохотала, припомнив давнюю страсть старшины Нефедова к сапоговому блеску.