Леонид Бородин - Выйти в небо

В городской больнице быстро узнали, кому он дедом приходится, все по первому классу организовали. Конечно, внук со своим отродьем посещал, врачам спрос устраивал.

Так пережил Федор Сергеевич первый свой инфаркт. И второй так же, когда узнал, что дом его в деревне спалили до угольков, что деваться ему теперь некуда, кроме как на постой к собственному внуку. Без единой собственной вещи. Голенький и как будто вообще без прошлого. Даже ни одной фотографии про прошлую жизнь не сохранилось. Паспорт да пенсионная книжка. Медали, ордена -- все пеплом стало. А тут и с памятью началось... Правда, и раньше случалось. В сорок четвертом сбили его на "девятке", и даже не пуля, а какая-то железка крохотная воткнулась в затылок. Вынули, заштопали. Но через несколько лет, уже после войны, иногда вдруг с памятью что-то случалось. Как только заметили, тут же и комиссовали. Обиделся тогда. Считал, что несправедливо, потому что не было Федору Сергеевичу жизни без неба, как, впрочем, и всем, кого когда-либо от неба отставляли. В этом горе он хоть был не одинок...

К часу дня небо начало сереть, жара резко спала, и Федор Сергеевич встревожился -- если к дождику, то половина радости долой. Он хотел и все последние годы мечтал выйти именно в чистое небо, чтобы видеть землю со всеми ее крохотульками. Благо предсмертным зрением не обидела его судьба, а, наоборот, наградила. Может быть, для того задуманного и затеянного выхода и наградила.

Глядя на сереющее, теряющее цвет радости небо, Федор Сергеевич почувствовал, что сейчас непременно вспомнится что-то обидное, и сказал себе: "Пусть!" Пусть вспоминается что угодно, лишь бы не рвалась нить... Чем больше вспомнится, тем легче выстроить нужную цепочку пережитого так, чтоб надежнее и прочнее обосновать свое последнее и, возможно, самое главное решение в жизни.

Вспомнилось. Обидели. Не дали "кобру". Хотели дать и почему-то не дали. Вернее, дали не ему. Тот, кому дали эту лучшую по тем временам машину, отлетав на ней почти всю войну, стал первым человеком воздуха. Четырежды герой. Понимал Федор Сергеевич, что не в машине дело, а в умении и везении... Но и в машине тоже... Вместо "кобры" получил Як-76. Сырятина. Не обкатали как следует -- и под Сталинград. В первом же бою пару "мессеров" завалил. Повезло. Другим, многим... Им не повезло... Против "мессера" машина была хуже "харрикейна". Шказы постоянно отказывали... Необкатанные моторы запороли... Потом Як-9...

Федор Сергеевич сидел на рюкзаке не шелохнувшись. Наслаждался уже почти позабытым чувством хозяина-распорядителя собственной памяти. В те дни и месяцы, когда память отказывала, словно в клубок сворачивалась, образуя бесцветную пустоту там, где жило его прошлое, в такие дни и месяцы вся прожитая им жизнь укорачивалась до какой-то страшной и опасной малости. С подступающим отчаянием сражался до изнеможения, исключительно по привычке сопротивляться до последнего. А теперь вот, в эти минуты долго ожидаемого прозрения, прожитая жизнь виделась предлинной, по-настоящему достойной... Например, бои под Демьянском... Машины сначала "пятерки" лавочкинские, а потом Ла-7, с которыми ни "мессерам", ни "вульфам" не равняться. "Семерочка" -- так любовно вспоминал... Когда вспоминал... Теперь вспомнил, будто не забывал вовсе. Крыло ламинированного профиля, масляный радиатор в хвосте, двигатель непосредственного вспрыска... Когда первый раз "в зону сходил"* на "семерке", сущим хозяином неба себя почувствовал. К началу сорок четвертого в небе -- полное превосходство. Раздражались сыны неба: и чего на земле возится пехота всякая, гнать бы да гнать до самого Берлина!

Было чувство особенности -- это тоже вспомнилось, правда, без особой радости. Потому что понимал: несправедливо. Пехота, как известно, царица... Но им, летчикам, тогда казалось, что они каждый царь... Сам тогда уже был командиром эскадрильи.

Тут портретной галереей замелькали лица доживших и не доживших, имена и фамилии равных, подчиненных и начальников и несколько, совсем немного, особо памятных, почти родных, но сказал себе: "Стоп!" Впервые за много лет приказал памяти остановиться. Имена и лица -- путь к размягчению души. А сюда, на захолустный аэродром, он добирался для разрешения своего личного вопроса, главного и последнего вопроса жизни, своей жизни, единственной и неповторимой. В том смысле, что все позади. И ему повезло -- добрался, хотя мог загнуться на полдороге. Сердце, оно же сердчишко, как "мессер" на хвосте, то и дело напоминало о себе острыми проколами. В глазах темнело, но говорил себе: доберусь! И добрался. Значит, не расслабляться!