Алексей Варламов - Затонувший ковчег

Обессилевшего, упавшего на рельсы, Илью Петровича подобрали ехавшие на "пионерке" поселковые и отвезли в Чужгу. Косматый, искусанный мошкой, он был страшен и напоминал беглого зека. Днем он отсиделся на пилораме, вдыхая запах свежего дерева, а под покровом ночи прокрался к знакому дому на окраине поселка, где возле магазинчика толпился народ и бывший глава "Сорок второго" вместе с женой отпускал товар. Продавец критически поглядел на него и велел жене идти топить баню. Всю ночь друзья сидели на окраине Чужги под рев мотоциклов, ругань, пьяные песни и продавали водку подвыпившей братве, причем многим приходилось давать бесплатно. - Пидпалять,- сказал хохол горестно. Когда все страждущие насытились, он выслушал историю, рассказанную ему узником, но, к возмущению директора, сказал то же самое, что и Борис Филиппович: - Лыши их, Илля. Хай що хотять, те й роблять. - Там моя ученица. - Раньше треба було думаты про свою ученицю. - Она заложница, а заложников во всем мире освобождают, чего бы это ни стоило. - И як ты соби це уявляеш? - Пусть пошлют милицию, десант, армию - что угодно! Хохол вздохнул и налил себе из бутылки. - Мынулого року выдкололась крыжина з рыбакамы. Чоловик двадцять чи трыдцять. Треба було послаты вертолит. Послалы. Вин годыну пролитав, тай и все. Довше шукаты не став, грошей не було. Загинулы вси. - Сколько это будет стоить? Дай взаймы! - Кыбы я продав все, що маю, ледве выстачило бы грошей на дорогу туды. Так що забудь их, Илля. Хочеш, продавцем тебе до себе визьму? Директор молча поднялся. - Де йдеш? Тоби видлэжатыся треба. Ты подывысь на себе - сами мощи, а не чоловик. Кидь даколы треба помочи, що зможу - дам. Илья Петрович вышел из дома. Мужчины, женщины, старухи, дети шли по улицам, разговаривали, ругались, что-то покупали, но больше только глазели и купить не могли. Они жили плохо, очень плохо, но худо-бедно жили, и с голоду никто из них не умирал. А где-то там в тайге погибала целая деревня. Всю следующую неделю он обивал пороги в Чужге и доказывал, требовал, убеждал, но никому ни до чего дела не было. Те люди, которые некогда приглашали его работать в райкоме партии, сидели на высоких должностях в новых органах власти и говорили с ним через губу, а то и вовсе гнали прочь. Снова сбывалось то, что говорил Борис Филиппович, и казалось порой беглецу, что истина и ложь поменялись в мире местами, сбываются лжепророчества, а пророчества не исполняются - все бессмысленно, и спасти не удастся уже никого. Он поехал в Огибалово, некогда закрытое и таинственное место, а теперь известное всей стране. Но известность не принесла космодрому удачи. Там были те же разруха и разворуха, что и в прочих местах преображенного Отечества. На летном поле стояло десятка два вертолетов. Скучающие летчики сидели и покуривали, с интересом и, как казалось рассказчику, с сочувствием слушали его повествование. - Ну, мастак ты, дядя, сказки рассказывать,- не выдержал наконец один из них. - Помогите им! - взмолился он. - Заплатишь - полетим, а так, извини, батя, не выйдет. - Что же мне теперь делать? - Жди! Будет оказия - полетим. Он сел на летное поле и уснул. Изредка взлетали и приземлялись вертолеты, поднимая кучу мусора, слонялись голодные собаки. Сколько так прошло времени, директор не знал - ему снова казалось, что он сидит в гнилом срубе. Жирные мухи ползали по лицу, его прогоняли, но он снова приходил, и в конце концов его оставили в покое. Потом дали в руки метлу и заставили мести дорожки - все повторялось на бесконечной спирали жизни. А жара не спадала, летчики одуревали от духоты и пили водку. Но однажды вечером что-то переменилось. - Эй, батя! - крикнул один из них.- Тебе, похоже, повезло. Вышел на связь клиент в сорок втором квартале. Через час вылетаем.

Глава IX. Лестница

С утра в Бухаре топились бани. Дым валил из окон, из дверей, из щелей между бревнами, и издали можно было подумать, что пожар в деревне уже начался. Но до огня оставалось еще несколько часов, и люди делали последние дела: мыли дома и готовили одежду, доставая из древних ларей и сундуков самое дорогое. В их движениях не было обреченности, напротив, чувствовалась небывалая сосредоточенность. Никто не говорил между собой о том, что произойдет вечером, в светлых утомленных глазах наступило успокоение. К обеду деревня опустела. Замерла и природа, ничто не колыхалось ни в воздухе, ни в воде, ни на земле: гладкое озеро лежало окруженное лесом и хранило сонный покой. И только один человек в Бухаре находился в страшном волнении. Борис Филиппович ждал вертолета. Накануне у него пропали колдаевские фотографии. Люппо перерыл все в избе, так ничего и не нашел, и его охватил мистический ужас. Этот ужас в последнее время все чаще проникал в душу Божественного Искупителя. Нечто непредвиденное стояло на его пути и опрокидывало все замыслы и расчеты - и этим непредвиденным был элемент случайных на первый взгляд совпадений, которыми была переполнена его жизнь. Как некогда Илья Петрович ломал голову над тем, что произошло у межевой сосны - было ли это чудом, обманом или невероятным совпадением, так и Люппо теперь не мог уразуметь, почему люди, которых он использовал в своих целях, сталкивались в громадной стране и цеплялись друг за друга, как шестеренки в часах. Точно был кто-то еще, незримо направлявший ход жизни по своей воле, и в исчезновении фотографий Борис Филиппович увидел свидетельство этой воли и предостережение. Он долго не мог уснуть. В избе было душно, зудели жадные комары, только под утро навалился тяжелый и муторный сон. Ему приснилось, что сектанты завели его в лес, привязали к дереву и оставили так до тех пор, пока тело не распухнет от укусов и он не сойдет с ума от этой пытки. Натренированное воображение сластолюбца даже во сне мигом представило все до буквального ощущения. Он чувствовал веревки, режущие нежное, холеное тело, и ему стало физически дурно при мысли, какая ужасная участь может его поджидать. Потом ему привиделся Колдаев с пожелтевшим лицом и неподвижными глазами. Борис Филиппович хотел проснуться, но сновидение было сильней. Он видел чердак в ленинградском доме и снова ощущал страшную боль в паху. От этой боли он заворочался: кто-то стал его трясти. Люппо с трудом раздвинул слипшиеся веки. - А, это ты? - проговорил он облегченно.- Как хорошо, что ты меня разбудил. - Пойдем,- сказал Харон, легонько его толкнув.- Тебя хочет видеть старец. - Зачем я ему? Келарь ничего не ответил, и Борис Филиппович поежился. Несмотря на летний зной, ему стало зябко. Он никогда не обращал внимания на этого угрюмого человека, но сегодня что-то необычное почудилось Люппо в поведении эконома. То ли был он непривычно чисто одет, то ли взгляд его был пронзителен, но Божественного Искупителя охватил страх, бывший как бы продолжением ночных кошмаров. Ему подумалось, что непостижимым образом этому человеку известно о нем все, начиная от того жаркого полуденного часа, когда на чердаке в доме на Грибоедовском канале рассвирепевший дворник кастрировал жадного до острых наслаждений молодого насильника, и до сегодняшних сокровенных мыслей и тайн скопца. Об этой стороне жизни Бориса Филипповича не знал никто. Лишь наиболее приближенные и доверенные последователи учения постигали с его помощью, что потеря детородного органа не означает угасания чувственного влечения, а, напротив, делает его изысканнее и тоньше. Он учил апостолов ценить не само удовольствие, но его оттенки, и кто знал, сколь изощренна была фантазия гладколицых евнухов, обладавших в сладострастном воображении любыми женщинами и предающихся в мыслях тайному разврату. Этот разврат с годами сделался основной целью жизни Бориса Филипповича. Он был беспределен, требовал новых фантазий, и, пресыщаясь одними, Божественный Искупитель жадно искал других. Он оскоплял не только мужчин, но и женщин, калечил их тела, отрезая груди и точно вымещая таким образом свою физическую несостоятельность. Теперь для полноты наслаждения и мести ему нужна была так похожая на изнасилованную им дочь дворника скитская святая - Маша. Он был скопческим христом - ей надлежало стать богородицей. Он давно знал, как это произойдет, и вожделел этого дня. Большая светлая комната, наполненная братьями и сестрами в длинных белых одеждах. Посреди раздетая девственница, сидящая в чану с теплой водой и иконой Нерукотворного Спаса в руках. Эту девушку долго готовили, она глубоко набожна и восприимчива, ее окружают уважение и почет. Она знает, что предназначена Богом для особых целей, и готова к тому, что сейчас совершится что-то необыкновенное. А вокруг горящие лица, радения, исступленные выкрики, вот-вот накатит святой дух, и тогда отрежут ножом левую грудь девственницы, искромсают на кусочки и станут причащаться живым телом скопческой богородицы. Вот до чего не дожил бедняга-скульптор, вот чего не успел он вылепить, а вылепи такое, точно заслужил бы славу второго Буонарроти. Нужно было только помешать бухарянам увлечь девушку с собой и уговорить Вассиана отдать ее до того, как все начнется. И он ее отдаст - другого выхода в этот раз у него не будет.