Светлана Васильева - Сон Вовы

Обдав все вокруг аэрозолью нездешних запахов, звезда-шар со спелым треском раскрылась, и из нее, как рождественские подарки, высыпались три мелких фигурки.

Высыпались и на секунду замерли в лежачем положении, болтая ручками и ножками, как бы на пороге чего-то невероятного, но абсолютно очевидного.

Сквозь рассветное кружево берез и кроваво красное рябиновое шитье страшно эффектно смотрелся московский соцарт, совсем как на полотне всемирно известного авангардиста Эрика Булатова. В синеватой газовой дымке парили гигантские плакатные головы, осеняя своим присутствием жизнь всех имеющихся налицо микрорайонов; красная дорожка горизонта влекла ступить на нее безумной ногой и пройтись туда-сюда; гляделки праздничных прожекторов скрещивали свои лучи меж небом и землей, образуя эпохальную сверкающую цифирь: год решающий; год определяющий; год завершающий... Неслиянность и нераздельность всего, как пригрезилось одному из последних отечественных гениев, - и до сих пор правда:

соединить ничего не соединишь, но и разделить тоже нельзя, да и какой несчастный отважится?..

Трудно было с точностью определить социальную и половую принадлежность пришельцев. Скорее всего один из них был мужчиной, другой - женщиной, ну, а что касается третьего, то он несомненно напоминал собою ребенка. Хотя и не до конца напоминал. Потому что ни рта, ни глазок, ни прочих органов, являющихся характерными признаками детей, у него не было, а всю поверхность маленького тельца покрывал нежнейший, прозрачно-зеленый эпителий. Под ним, как под парниковой пленкой, тихо произрастало деревце; каким-то чудеснейшим образом можно было увидеть на нем каждый листик, каждую веточку, разглядеть темный крепенький ствол и светлые побеги вен и артерий, прозреть, так сказать, все тайны организма с его пульсациями и циркуляциями, сочленениями и расчленениями, всю симметрию и асимметрию внутренностей, разумно группировавшихся в необходимые для жизнедеятельности системы, словом, подсмотреть все то, что нормальные люди прячут под кожным покровом и только в случае крайней необходимости просвечивают вредными рентгеновскими лучами или ультразвуком.

Да! То, несомненно, было дитя. Ибо двое других, крепко взявшись за руки, уверенно двигались по нашей терра инкогнита, распространяя вокруг себя блеск хорошо сшитых костюмов, а этот, третий, подпрыгивал смешно и свободно, будто игрушечный лягушонок, каждым своим прыжком нарушая основной вектор собственного движения: ему явно не терпелось быть и там, и сям, и везде, и, главное, все в один присест. Как истинное дитя, он без сожаления отталкивался от земли, и земля тоже не пыталась удержать и не хранила его маленький, летучий следок.

И вдруг в одно отталкивающее касание волшебным перышком он воспарил на головокружительную высоту девятиэтажного дома. Воспарил и заглянул в окошко последнего этажа, прямо в его темное панельное лоно.

Там, в комнате, на смятых простынях сидела молодая и неожиданно голая женщина, явно годившаяся ребенку в матери. Она, протирая глаза, смотрела ответно. И хотя один из источников взгляда, подчеркиваем, полностью отсутствовал, а предмет, на который он был направлен, казался несколько обалдевшим, - они увидели друг друга сразу, мгновенно и навеки.

Если на самом деле, как говорится, красота заключена в глазах смотрящего, то он в ту минуту определенно был ангелом, омытым небесной лазурью, а она - первой и последней женщиной, которая могла бы спасти мир, даже не выходя из рая.

Тем временем ангел - вот те крест! - сделался еще небеснее и лазурнее и, не смущаясь наличем в окне защитного стекла, а также размерами малогабаритной квартиры, в которой суровые законы трения тел друг о друга уже давно перевыполнили все планы по сближению, стал воистину приближаться. И наконец оказался близок до такой степени, что она, протянувшая руку оттолкнуть, неожиданно для себя обвила тоненькую шейку лебяжьим крылом и поцеловала пришельца прямо в безглазое личико.

- Дай ему, дай, - отчетливо прошептало дитя, конечно же, телепатически. Но тут же было услышано, о чем свидетельствовала легкая краска ответного стыда.

- Какому это ему? - попробовала удивиться она, но почему-то не удивилась.

- Две птички, две птички... - шелестел телепатический шепот, а пальчики уже дотрагивались до ее цветущих сосцов, ротик (которого, напоминаем, не было)

тянулся припасть и испить, и вместе со сладким стыдом она вдруг испытала чувство материнской гордости: такое, мол, дитя, а уже умеет считать на неродном для себя языке... но и сама успела сосчитать, что пальчиков у него на каждой ручке не пять, а четыре, и кожа не как у людей, оставляет привкус паутины в осеннем лесу - прикоснется к губам сухо и легко, но так, что не отлепишь. Ей стало радостно и безнадежно. Она как бы была уже сама не своя, а непонятно чья, совершенно чужая и прозрачная. Словно через нее, хотя и помимо, открывался какой-то небывалый сквозной вид с вечнозеленой жизнью листьев и их золотой смертью, летящей с небес на землю веселящей влагой дождя и снега, темно-красным напитком зари, невинной белизной звезд и чьей-то, но не ее рукой, машущей кому-то вслед; там было все, что может почувствовать спящая душа, когда она повязана, повита собственным отсутствием в этом лучшем из миров, когда всего один шажок - и можно умереть, кончиться, даже не заметив смерти, как ничто в природе не замечает, потому что в ней все вместе и слитно, а, значит, твоя смерть уже не смерть, а чья-то жизнь.