Г Владимов - Большая руда

- Так хорошо.

Радиола сыграла бразильскую самбу и начала несравненную "Тишину". Пары пошли медленно и по кругу, и он тоже повел свою даму по кругу, крепко держа ее руку у запястья. Он не был уверен, что это нравится ей, но так, он видел, танцевали в Белгороде.

- Давно вы здесь? - спросил он, чтобы что-нибудь спросить. - Имею в виду: в Рудногорске.

- Не знаю. Мне кажется, очень давно. А на самом деле всего лишь третий месяц. Как видите, не с первого гвоздя, как любят здесь говорить.

- Понятно, - сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

- И еще здесь любят говорить: "практически неисчерпаемо". Это - о руде. У вас еще будут какие-нибудь вопросы?

Ему не нравилось, что она все время щурится, улыбаясь. Как будто тусклый свет фонаря мог резать ей глаза. И лоб у нее был слишком высокий и выпуклый.

- Пока что не имею, - сказал он. "Тишина" кончилась. Но пары не расходились. На "пятачке" становилось все теснее.

Ничего не поделаешь, - сказала она, - вам придется весь вечер танцевать со мною. Нам уже не выбраться отсюда.

- Тогда уж познакомимся. Виктор.

- Маргарита. Но лучше зовите меня просто Ритой... Если вам это интересно, я немножко стесняюсь своего имени. Мне хотелось бы какое-нибудь простое-простое имя... Ну, не обязательно Глафира или Прасковья, но хотя бы Маша или Ольга.

- И так сойдет, - сказал он слегка насмешливо. Радиола завела какой-то мексиканский фокстрот. Ребята - в клетчатых пиджаках, ковбойках и просто в майках - танцевали, энергично оттопыривая зад и притопывая одной ногой; лица у них были страдальчески-вдохновенные. Девчата посмеивались и переговаривались друг с другом. Они не принимали танец так близко к сердцу.

- Нравится вам здесь? - спросила она.

- Есть, пожалуй, где и повеселее.

- Не знаю. Я жила в Москве. Ну, еще в Ленинграде. Но это - в детстве, когда мама называла меня Марго.

Со всех сторон на них напирали, толкали, и невольно она прижималась к нему низкой и мягкой грудью. Это было не очень приятно, потому что он совсем ничего к ней не чувствовал. И потом ему как-то трудно было представить себе ее в детстве.

- Девчонки наши воют: нет того, нет другого, безумно скучают по Москве. Но в конце концов для чего мы сюда приехали? Разве не для того, чтобы чувствовать себя участниками большого, настоящего дела? Разве это не радостно? Я им это каждый день говорю.

- А они что?

- А они? "Чувствуем, радостно, только в театр хочется". Или "на каток". Но это у них, конечно, пройдет. У меня это давно прошло. И мне здесь живется как-то окрыленно. Приятно ведь написать маме: "Мы уже прошли пласты сеноман-альба, апт-неокома, пробились к самому келловею".

-- Что вы говорите! - вежливо изумился он. - Неужели к самому келловею?

- Что значит "к самому"! Уже давно штурмуем. А вы разве здесь недавно?

- Второй день.

- Вы, наверное, экскаваторщик? Или взрывник?

- Водитель на самосвале.

- Ну, все равно. Вам тоже предстоит штурмовать келловейский пласт, пробивать окно в руду. Если б вы знали, как я вам завидую!

- А у вас, простите, какая специальность?

- Горнячка. Этой весной окончила институт. Но я работаю не на карьере. В рудоуправлении. Готовлю документацию к чертежам, всевозможные исходящие, если запрашивают Москва или Белгород. А они запрашивают чуть не каждый день. Не знаю, может быть, вам это покажется скучным. Но, наверное, моя работа нужна, если меня сюда поставили?

- Наверно, нужна... Даром же не поставят. Радиола опять завела "Тишину".

- Нужно уметь во всем находить хорошее, - сказала она. - Вот посмотрите, кто-то повесил радио выше фонаря, и его в темноте не видно. Можно подумать, что музыка льется откуда-то с неба, правда?

Он посмотрел вверх. В конусе фонарного света бились ночные мотыльки. Ночь была темна, ни одна звезда не пробивалась сквозь облака, и едва достигал сюда свет дальних домов и бараков. Больше он ничего не увидел и посмотрел на нее. Она была вся захвачена танцем и раскачивалась, задумчиво сощурясь и напевая. В нем шевельнулось что-то вроде восхищения, он хотел бы так уметь говорить, как она.

- Ничего пластиночка, - сказал он, кивая вверх. - Берет. Держит.

- К сожалению, это последняя. Уже одиннадцать, а наш радист очень пунктуален.

"Тишина" кончилась, и в громкоговорителе послышался щелчок. Но шарканье ног по асфальту еще продолжалось. Пары не расходились. Они танцевали без всякой музыки.

- Собака он, ваш радист, больше никто, - сказал Пронякин. - Меня б туда посадили, так я б до утра заводил. А почему нет, ежели народу хочется?