В Воровский - В ночь после битвы

- Что? - не понял он сразу, вдруг ужаснувшись пропасти, которая у самых ног его раскрыла свой черный зев".

Вы видите, что здесь психика проститутки очерчена совершенно так же, почти теми же словами, как и психическая подпочва революционера пресловутое "первоначало" его. И если он после слов проститутки "вдруг ужаснулся пропасти", то именно потому, что его истинное - дикое, босяцкое, если хотите, "я" было только

* Кстати: эта красивая фраза совершенно лишена содержания, ибо история не знает таких "первобытных бунтарей", но это между прочим.

169

слабо прикрыто налетом влюбленности в собственную, вычитанную из книг, хорошеет".

Такой революционер, сконструированный для нужд рассказа г-ном Андреевым, мог, конечно, пережить аналогичный перелом; быть может, не так стремительно, не при такой обстановке,- но мог. Вся беда только в том, что самый этот революционер - плод фантазии автора - состряпан им для специальных надобностей. Он весьма напоминает тех злополучных собеседников, которых изобретают писатели, любящие доказывать свои мысли в форме диалога. У него есть все достоинства такого собеседника, он удивительно метко и правильно реагирует на все вопросы автора; один только недостаток - его вовсе не существует на свете.

Тип, представленный Леонидом Андреевым во "Тьме", вовсе не революционер, с четырнадцати лет скитающийся по тюрьмам, а родной брат нашего старого знакомого сапожника Орлова, описанного некогда М. Горьким. Только андреевский Орлов не имеет за собою периода пьянства и драки, этот период его истории проделан "дедом или прадедом", он же прямо рождается ко второму акту - к самопожертвованию во время эпидемии (здесь революции). И если бы Леонид Андреев изобразил не фантастического революционера, а реального бунтаря, чуть покрытого "книжной мудростью", его рассказ только выиграл бы.

Но Леонид Андреев - не просто Леонид Андреев, а выразитель настроений оскудевающей интеллигенции - и писал он рассказ свой в такой момент, когда эта интеллигенция переживала разочарование в правде революционной, и единственно, что могла она противопоставить торжествующей силе, это - бунт разрушительной стихии. Вы ведете страну к гибели, вот ужо придет анархия, она вас...- грозит эта интеллигенция победителям в политике. А в художественном творчестве ее поэт изображает победу тьмы над революционной правдой, превозносит бунт стихии, как высшую форму над сознательной, организованной борьбой, видит в ней разрешение задачи.

Это ли не мародерство?

IV

Но если мародерство Леонида Андреева окрашено в мрачно-пессимистический цвет и носит следы глубоких переживаний неустойчивой интеллигентской психики, то

170

мародерство Федора Сологуба, напротив, весьма развязного и игривого свойства,- как и подобает неунывающему блондину. За Андреевым стоят люди, разочаровавшиеся в разумной политической борьбе и посылающие революционеров на покаяние к Соне Мармеладовой *, за Сологубом - люди, для которых сама эта борьба была не более, как захватывающим спортом, и которые, свалившись с лошади, едут в публичный дом развлечься после неудачи. А потому и мародерство их различного сорта: если Леонид Андреев срывает с павших революционеров их святыни, Федор Сологуб, мало интересуясь такими ценностями, учиняет над ними, так сказать, моральное труположество.

Господин Сологуб относит содержание своего романа, по-видимому, к эпохе разгара освободительного движения - к 1905 году или около этого. Но пишет-то он его в конце 1907 года, и это сказывается на его беззастенчивой манере трактовать предмет. Такой развязности мародеры набираются лишь после битвы. Раньше только г-н Арцыбашев рискнул однажды (в своем "Санине") поставить вопрос на эту почву, да и то дело окончилось скандалом,- хотя все это происходило не так давно - в начале 1907 года. К концу года настроение "улучшилось", и "Санин" мог свободно появиться отдельным изданием; одновременно выступил и г-н Сологуб.

Он сделал попытку написать порнографическо-политический роман, пропитать порнографию духом революционного движения (и не иначе, как социал-демократического), а революцию просалить порнографией. Получился социал-демократический свальный грех. Правда, порнографическая цельность романа от этого не выиграла, но зато социал-демократия оказалась загаженной,- а на большее, вероятно, честолюбие нашего мародера и не претендовало.

Эта претенциозная, бездарная во всех смыслах "Творимая ерунда" не заслуживала бы ни малейшего внимания, если бы она не являлась характерным показателем общественной гнилости **. Уже тот факт, что такие вещи могут писаться, а тем более печататься, а еще па