Василий Белов - Чок-получок

Она поглядела на меня и усмехнулась:

- Ты бывал в Париже? Да? Тогда ты должен знать, что ни один француз не обратил бы на такой пустяк никакого внимания. Они уважают женщин.

- Любая француженка не станет делать прическу, которая не нравится мужу! - Мой голос вновь независимо от меня стал громче.

- Любой француз не обратит на это ровно никакого внимания. Он не стал бы грубить, он просто не так воспитан!

...Не знаю, чем бы кончилась эта сказка про белого бычка, если б не Лялька. Держа куклу за левую ногу, она стояла перед нами. Слушала и глядела то на меня, то на мать, по очереди, когда кто говорил, вернее, кричал. В ясных глазенках копилось недоумение, страх и совсем взрослая горечь, я видел это ясно и четко. У меня сжалось сердце.

- Ну, хорошо, Тонь... Сколько тебе надо на парикмахерскую? Час? Полтора?

- Ты думаешь, мне хочется в парикмахерскую? После всего этого...

- Ну ладно, - я взял Ляльку на руки.

Жена сидела у зеркала, готовясь, видимо, заплакать, что бывало с ней очень редко. Она умела заставлять себя плакать в определенное время, так же как и прекращать это. Я давно заметил: она плачет только от злости или от ущемленного самолюбия. Другие эмоции у нее появляются теперь все реже и реже. Я знал, что она всерьез воспитывает в себе твердость и еще что-то, по ее мнению, необходимое женщине в наше время.

Мне стало снова смешно, я хотел что-то сострить по этому поводу, но Сашка уже сигналил во дворе. Я взял рюкзак с продуктами и свернутую палатку:

- Идем, Тонь!

Она не ответила, но позвала с кухни мою тещу, что было равносильно ее согласию ехать.

Я помахал Ляльке, схватил рюкзак и сбежал во двор. Голубевский "газик", сотрясаясь помятым капотом, пофыркивал у подъезда.

- Саш, а Саш? - я устроился сзади, где лежал чехол с "Бюхардом". - Что такое прогресс, ты знаешь?

- Знаю. - Сашка посигналил шоферу, который убежал за сигаретами. - Твоя жена едет?

- Да.

- А моя нет. Чем не прогресс? И вообще, прогресс - это когда женщины становятся все мужественнее.

- А мужчины женственнее?

Сашка ничего не ответил. Мы сидели минут двадцать, пока Тоня, переодетая в брюки, решительно не открыла дверцу. И мы двинулись на так называемую природу.

* * *

После трех часов езды мы съехали с асфальта и остановились. Сашка отпустил машину. Уже темнело, но мы еще километра два волокли свои рюкзаки по лесу. Наконец Голубев остановился.

- Здесь. - Он сбросил ношу с плеч. - Зорин идет рубить колья, Тоня разжигает костер.

Я осмотрелся. Красноватая не очень яркая луна безмолвно висела над широкой поймой реки. Справа от нас темной полосой спадала к реке гряда елового леса. Слева с высокого холма, на склоне которого мы сбросили рюкзаки, виднелось отлогое поле. Река едва ощущалась внизу в полусумраке. За нашей спиной в кустах проснулись и недовольно завозились дрозды. Лес и холмы под осенней луной были бесподобны, но по-настоящему я проникаюсь природой только на родине своего детства. (Я сделал это открытие намного позже.) Голубев рубил колья. Я посмотрел на Тоню: ее лицо показалось мне жестким и чуждым.

- Тонь, ты сможешь разжечь? - я подал ей спички, наломал ольхового сушняку и содрал со старой березы сухую берестинку.- Это как наши с тобой ссоры. Начинается всегда с маленького. Главное, зажечь спичку, а береста вспыхнет. Потом нужно лишь увеличить диаметр сухих веточек.

- Да?

"Черт бы побрал это ее "да!" Откуда оно взялось? Не зная, что говорить, она научилась этому "да", и я всегда злюсь, потому что на все можно подумать, предположить все, что угодно, услышь это дурацкое "да"?

-...сухая береста горит даже под дождем, ты же в деревне росла.

- Возьми и зажги сам!

"Не надо было говорить о деревне, она терпеть не может даже этого слова: "деревня". Она почему-то стесняется своего деревенского детства, все прошлое кажется ей отсталым и некультур-ным, у нее комплекс. Черт возьми, разве ты раньше не знал, что у нее комплекс и что ей вечно хочется выглядеть самой культурной, самой современной и модной! А что это, собственно, такое: культура, мода и современность?" Береста вспыхивает, и я кладу на нее конусом самые тонкие, самые сухие веточки. Когда они занимаются огнем, береста еще продолжает гореть. Я не спеша увеличиваю толщину своих дровец, они разгораются все уверенней, все жарче, и вот костерик уже начинает потрескивать. Теперь я пускаю в ход уже настоящие дрова.

Я взглянул на жену: она сидела на камне. Глаза ее грустно блеснули в свете костра. Я сел ря-дом, обнял ее за плечи и вдруг почувствовал, что она, как давно в молодости, легонько прижалась ко мне. Я сжал ее плечи. Она застегнула мой ворот: