Петр Краснов - Цареубийцы

– Да, Вера Николаевна.

– Я не могу постигнуть всего этого!.. Скажите… Мне говорили, что вы в Морском училище участвовали в каком-то кружке самообразования.

– Да, – улыбаясь бледной улыбкой, сказал Суханов, – это верно. Нас прозвали «китоловами». Мы мечтали заняться китобойным промыслом, чтобы добыть средства на дело революции. Юношеские то были мечты, навеянные, конечно, чтением Майн Рида, Жюля Верна, Вальтера Скотта и историей Великой французской революции.

– Почему – революции?

– Без революции – вот все так и будет, Вера Николаевна, – войны, засилье богатых и знатных. И мальчик-грум, стоящий на коленях перед генералом…

– Он помогает раскурить трубку. Я и сама стала бы для этого на колени.

– Вы – другое дело… Вы – родственница. Вы по любви стали бы, а не по обязанности. Ведь это как было при крепостном праве, так и теперь осталось.

– Ну, разве?..

– Нет, хуже, чем было тогда. Крепостной знал, что он – раб, а этот думает, что он свободен… А какая же свобода?.. То же «ты», и тот же рабий страх. Тогда только боялись плетей на конюшне, а теперь боятся, что прогонят с места, – голода боятся…

– Да, пожалуй… А как вы думаете?.. Война за освобождение… Ведь это хорошо?.. Как вы смотрите на Черняева и на тех, кто идет к нему?..

– Я знаю, что в революционных кружках обсуждали этот вопрос.

– И что же?..

– В Одессе образовались даже нелегальные комитеты помощи добровольцам, но, когда казенный патриотизм стал проявлять себя, когда об этом заговорили в «Новом времени» и стали писать Катковы, – они загасили искреннее душевное сочувствие сербам… Там сказали – зачем ехать на Балканы и сражаться за свободу славян, когда миллионы русских крестьян продолжают находиться в рабском угнетении?

– Значит?..

– Надо бороться не с турками за свободу славян, а с царским правительством за свободу крестьян. И, если будет война, ее надо использовать. И Англия и Австрия в этом случае не враги наши, но союзники, – понижая голос до шепота, сказал Суханов.

– Вечная борьба – вечное убийство!

– Как у Дарвина в его «Struggle of life». Вы читали?

– Нет…

За стеклянною дверью в саду было тихо. На балконе жарко разгорался спор. Дверь отворилась, и подле Веры появился ее троюродный кузен Афанасий. Его румяное загорелое лицо было краснее, чем обыкновенно. Он был сильно навеселе.

– Иди, Вера, выручай. Папаня мой сейчас в драку полезет с этим штатским дип-пломат-том, черт его дери совсем!..

Вера отвернулась от Афанасия.

– Что, флот?.. Хорош мой выезд?.. А?.. Лучше не выдумаешь?.. На завтрашнем празднике, а?.. Лучший выезд?.. Как это поэт сказал?.. Наш поэт, царскосельский… Гусар!.. Он это понимал по-нашему.

Навесили склянки, флот?..

– Навесили, Афанасий Порфирьевич… Только вот что: вы прошлись бы, прогулялись…

– Вы полагаете, милостивый государь, я пьян?.. Н-н-нет… До этого – еще не дошло-с!.. Но может дойти и до этого!..

Афанасий посмотрел на Суханова тяжелым пьяным взглядом и сказал быстрым шепотом:

– Я люблю Веру!.. И никому ее не отдам!.. Никому! Кроме смерти!.. Слышите?!

Суханов пожал плечами. Афанасий нахмурился, сбежал в сад и скрылся в кустах сирени и желтой акации.

На балконе становилось жарко. И не только от яркого июльского солнца, от сытного завтрака, вина, кофе, ликеров и коньяков, соблазнительно игравших, как самоцветные камни, в хрустальных графинах на передвижном столике, но главным образом от остро разгоревшегося спора между Порфирием и Карелиным.

Гости разместились группами на соломенных креслах, стоявших между тропическими растениями в горшках и кадках. Генерал протянул ноги в узких чакчурах со штрипками и медленно курил через длинный черешневый мундштук трубку, с удовольствием прислушиваясь к словесному бою сына с Карелиным. Флик и Флок покорно лежали на волчьей шкуре у ног генерала. Рядом в плетеном соломенном кресле сидела баронесса, курившая тонкую дамскую папироску. Она прищуренными глазами смотрела на Порфирия. Графиня Лиля села в углу под большою пальмой напротив Порфирия и уже не скрывала влюбленности и обожания в своем взгляде. Фролов в длинном темно-синем чекмене прохаживался позади Порфирия и, куря папиросу, вставлял временами слово в спор.