Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость

- Мать твою...- рявкнул пристав. - Растяпа!

Солдат, виновато морщась и потирая ушибленный бок, поднялся с пола.

- Ну, что там? - сердито спросил пристав.

- Ничего, - виновато развел руками солдат.

Майор Чудинов не смотрел на них, читал листок.

- Позвольте узнать, - учтиво взглянул он на Федора Михайловича, сколько частей будет в романе?

- Шесть...

- Видел я первую часть в "Отечественных записках"... Прочесть не успел, дела... Думал, выйдет весь роман, разом прочту. А "Белые ночи" читал, "Хозяйку" тоже... с душой написаны. Напрасно господин Белинский ругал повесть, напрасно... - говорил неторопливо Чудинов. Увидев, что Достоевский оделся, попросил:

- Позвольте письма Ваши?

- Там в столе, - кивнул Достоевский. Он успокоился, смотрел с насмешкой, как пристав шарит его чубуком в печке, в золе.

Майор Чудинов выдвинул ящик стола и начал выкладывать письма. Нечаянно столкнул со стола старый погнутый пятиалтынный. Достоевский крутил его в руке всегда, когда писал, обдумывал слова и поступки героев романа. Пятак глухо звякнул о деревянный пол, подпрыгнул и покатился по полу. Солдат быстро нагнулся, поднял его. Пристав выхватил из рук солдата пятак и стал разглядывать возле свечи.

- Уж не фальшивый ли? - усмехнулся Достоевский.

- Это, однако же, надо исследовать... - пробормотал пристав и сунул пятак в карман.

Офицер сложил письма, бумаги Достоевского, рукопись неоконченного романа в стопки и приказал солдату:

- Свяжи!

2

Последние гости ушли от Петрашевского в три часа ночи. Михаил Васильевич, оставшись один, бродил по просторному кабинету, обдумывал статью, которую решил написать на основе своей речи, произнесенной сегодня. Речь вызвала споры, и теперь Петрашевский вспоминал возражения Дурова, Момбелли, Баласогло, продолжал спорить с ним мысленно, и, когда приходила в голову особо интересная мысль, быстро подходил к столу и записывал...

Говорил он в этот вечер о том, как должны поступать литераторы, чтоб вернее действовать на публику. Он говорил, что публика наша в настоящее время привязана к беллетристическому роду литературы. Отстав от чтения стихов, она сделала большой шаг в общем прогрессе. Журналистика на Западе потому имеет такой вес, что всякий журнал там отголосок какого-нибудь отдельного слоя общества, что на Западе журнал не спекуляция какого-нибудь одного лица, но орган передачи всех идей и всех мыслей целого общества, содержащего этот журнал на акциях. Петрашевский утверждал, что русской литературе недостает сочинителям образования, что всякий со школьной скамьи уже вооброжает себя великим писателем, что в литературе нашей преобладает только дух спекулятивности, а не желание передавать своим читателям истину, идеи, хотя бы немного человечные. Цензура не будет мешать. Цензорам надо представить истину в таком виде, чтобы они эту истину не могли бы принять за что-нибудь другое, кроме как за истину. И тогда цензоры не будут препятствовать. После этой речи Петрашевский предложил создать свой журнал.

Жаль, мало народу пришло в этот вечер. Из литераторов были только Дуров, да Михаил Достоевский. Не было брата его, Федора, более известного сочинителя, считающего себя чуть ли не первым русским писателем после Гоголя. На его страсть, самолюбие расчитывал Петрашевский. Задень тщеславие Федора Михайловича, помани пряником, и пойдет за тобой, куда угодно. И Плещеев должен был поддержать, но и он не явился, хотя знал, что разговор должен пойти о литературе.

Когда Михаил Васильевич закончил свою речь, Дуров возразил, мол, журнал на акциях - химера. И на цензора действовать убеждением глупо, не выйдет толка. Надо, наоборот, вокруг пальца цензоров обводить, чтоб хоть одна идея проскочила, а лучше всего редактору журнала быть в дружбе с цензорами и властями, тогда, какую бы статью он не захотел поместить, всякую пропустят.

Сразу после Дурова вскочил Баласогло, черноволосый, смуглый, худой, говорил он всегда страстно, а на этот раз в словах его чувствовалась неприкрытая желчь. Он сказал, что все сочинители люди тривиальные, убивающие время в безделье и между тем гордящиеся своими доблестями больше какого-нибудь петуха. Хоть, например, братья Достоевские и Дуров посещают собрания Петрашевского уже три года, могли бы, кажется, пользоваться его книгами и хоть наслышкой образоваться, но они не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса.

Момбелли, гвардейский офицер, перебил Баласогло, заступился: не надо бранить тех литераторов, которые принадлежат к их обществу, их и в том большая заслуга, что они разделяют общие с ним идеи.