Янка Брыль - На Быстрянке

- Толя! Толя! Клюет! - с заговорщицким видом притворно испугалась Люда.

Он видел это и сам, однако только теперь как по сигналу, которого дожидался, поднял левой рукой удилище... Глупости это все, будто для плотвы, чтобы ее приманить, нужна какая-то необыкновенная тишина. Не только смеха и слов здесь было довольно, чтоб отпугнуть ее, - Толино сердце забилось так, что биение его повторила и крошка, с которой играла столь необходимая сейчас плотва. Их было трое - красноперая, серебристая рыбка в воде, а по обе стороны речки он и она... Максим, казалось, вовсе не существовал. Люда поставила свой кузовок на траву и, так же как Толя, наклонилась над водой. В легком, пестром платьице, с загорелыми выше локтя, по-девичьи полными руками, с треугольником загара на юной груди.

- Тащи, Толя, тащи!

Толя подсек и потащил. Это не рыба, это чистейшая поэзия в блеске чешуи и капель воды, в невыразимо сладком биении сердца!

И вот в то самое мгновение, когда эта поэзия очутилась в руке у счастливого рыболова, раздался земной, прозаический голос Максима:

- Начало завтраку положено! Грибки и рыба. Ясно?

"Ясно, ясно, - разозлившись, подумал Толя. - Ясно одно, что ты давно уже мог бы умыться и уйти или отправиться куда-нибудь за мельницу купаться..."

- Ничего, Толя, - сказала Люда, - пока я приготовлю завтрак, ты еще поймаешь. Ну, я пошла.

"Что же это? - горько подумал парень. - Вот и утро пропало, вот и утро уже испорчено... И как тут ей, Люде, сказать обо всем?.."

Он рассеянно нацепил на крючок новую крошку хлеба и уже без волнения, без всяких предосторожностей забросил ее в воду.

Рабочий день спланирован был так: дядьку Антося общими усилиями уговорили полежать, на что он без особого сопротивления согласился; Максим, поскольку как раз пришла промкомбинатовская трехтонка, отправился с гарнцевым сбором на станцию; Толя взялся похозяйничать на мельнице; Люда поехала на велосипеде в райцентр по каким-то своим безотлагательным учительским делам.

Вконец расстроенный этой неожиданной и непонятной безотлагательностью, злясь на весь этот план, Толя, оставшись один с дедом, потихоньку плюнул, надел от пыли старую Максимову одежку и пошел на мельницу. Там он молча взвешивал мешки, брал мерку - гарнцевый сбор, высыпал зерно в ларь, делал записи в книге, выводя свои аккуратные строчки под мелкой скорописью Максима и "старорежимными", иной раз еще и с твердым знаком и ятем, каракулями дядьки Антося.

Помольщиков было немного. Развернуться Толе с его сердитым усердием негде. Приняв все зерно, он вышел во двор - покурить, потолковать с людьми.

На лавочке у входа сидело четверо: пожилой дядька в соломенной шляпе, заросший густой каштановой отавой бороды; мужчина, по-видимому, ненамного его моложе, но выглядевший свежее, бритый, со щепоткой рыжих усиков под носом; третий - молодой человек лет двадцати пяти, недавний солдат-пехотинец, в фуражке с красным околышем, сдвинутой набекрень; четвертый - долговязый подросток, изо всех сил старавшийся казаться взрослым. Прислушиваясь к разговору старших, хлопец, кажется, только и ждал, чему бы посмеяться...

Пятым помольщиком была женщина с суровыми усталыми глазами. Она сидела на возу, спустив с грядки округлые еще, загорелые и исцарапанные жнивьем ноги, то и дело потирала ими одна о другую, отгоняя мух, и, покусывая соломинку, слушала, что говорят мужчины. Сивый хрупал клевер из передка и время от времени, чтобы избавиться от гнуса, терся большой головой о спину хозяйки.

- Ну, ты, падаль, - спокойно, не оглядываясь, говорила женщина, недовольная, как видно, тем, что лошадь мешает слушать.

Когда студент вышел во двор и остановился возле лавочки, помольщики как раз слушали усатенького мужчину, который со вкусом и знанием дела рассказывал о бывшем хозяине мельницы - купце Борухе Бисинкевиче.

- Всю смородину у меня забирал. До ягодки. И настаивал ее, пане брате, на чистом спирту с сахаром... Был у него такой серебряный кубок, и еще змея... кубок этот обвивала... Такое, пане брате, украшение...

Особенно внимательно слушал мальчишка: даже рот открыл.

- А ты что, - перебил рассказчика обросший дядька в шляпе, - тоже, должно, лизал ту змейку?

- Хи-хи-хи! - засмеялся наконец мальчишка.

Рассказчик умолк. Он знал, на что намекает бородатый. При панах он, и тогда такой же, с усиками, Степка Мякиш, держал в недалекой деревне лавку, явно и тайно терся возле богачей и власти, не раз зарабатывая чарку за свой "благонамеренный" шепоток. Ни до войны, после освобождения Западной Белоруссии, ни после войны, вот уже восьмой год, его не трогали, а страх все не проходил, таился где-то на дне души. Хотя и был он, Степка, три месяца в партизанах, хотя и немало до того выгнал самогонки - то из полицейской, то из партизанской муки. Мякиш уже доведался, кто такой Толя, и при "начальстве" по давней привычке - вторая натура - стал говорить в угоду начальству.