Моисей Винокур - Голаны

Угадал, как всегда, Даник, поставив целое состояние своего авторитета на клетку с иксом. Разменяв червонец по тюрьмам, любой еврей достигает такой степени святости, что начинает понимать язык зверей, щебетанье птиц, путь солнца по небу и о чем шушукаются рыбы в морях. А те, кто решаются и дальше менять, отбросив все земное и низменное за забором, становятся Соломонами, и всяческая суета и томление духа, тонкое обращение с женщинами, рамки приличия и этикет (все поголовно жрут руками через борт), чуткость и участие к другому, элементарное желание понять, а значит, простить - им чуждо.

Сердца обрастают шерстью, пальчики - веером, а глаза - дегенерацией базедовой болезни. Это - Первосвященники первой череды тюремного департамента, и нужно сто раз прикинуть хуй к носу и хорошенько подумать, прежде чем сказать "ой!", когда он будет отпускать вашу грешную душу и утешать, что это не больно.

Худенькая женщина, до боли напоминающая мне кого-то, отчаянно борется с Морфеем, и ее охладевшая ладошка на ширинке мягко анестезирует неизбежное.

Уже так поздно. Чудо в больничной пижамке трет свободным кулачком карие, готовые в любую секунду расплакаться, глаза. Мы уже в том обволакивающем состоянии, когда использовано все, абсолютно все, и от близости удерживают только тюремные притчи и адреналин. И еще крики петухов за окном, как из камер арабского отсека в общем блоке сосуществования в Рамле.

- Так на чем я остановился, красивая?

- Стоит инвалид на одной ноге, и вы не даете ему вымолвить слово.

- Я?!

- Да, скоро утро, и вы уедете... И этот несчастный инвалид с одной ногой...

- Вам его жалко?

- Конечно. Инвалид в тюрьме.

- Это я в тюрьме, потому что вы сидите всю ночь нога на ногу и не даете даже погладить кпз!

- Что это?

- Письку.

- Неужели в вашем возрасте вам это не надоело?

Нет, блядь, не надоело!

- Нет. Ну, может, самую малость.

- Что он вам рассказал?

- Кто? Ах, оставьте его в покое. Дался вам этот, с микропором...

- Ну, Миша, пожалуйста...

- Скажите: Мишенька!

- Ми-и-шенька!

- Да, мой Мишенька, да.

- Да, мой Мишенька, да!

- Вам не холодно?

- Нет, а вам?

- Класс!

- Спит Гаолян?

- Спит Гаолян.

- Ночь коротка?

- Ночь коротка.

- ... И лежит у меня на погоне... только поверху, Мишенька, ах!... там-тарара-ра, ум-па-па, ум-па-па, ум...

Куда эти сучары разбежались? Рептилии в десятом поколении. Бросить, блядь, Наставника на произвол судьбы. Мне нужен депрессант в ампулоширеве.

- Олежка! Олежка! - зову засранца маленького.

Я кричу, а он не идет. Я кричу, а он не идет. Ладно, хуй буду держать тебя на лапах. И порву, на хуй, кутонет пасим!

Наконец прибегает. Наконец-то.

- Че, дядь Миш?

- Помираю.

- Ухи, что ли, хочешь?

- Цыц! Ебут твою мать! - И только я успеваю сказать: "Доведешь ты себя до цугундера", как мы начинаем ржать, как ОШО, что употребил гашиш и подкнокал в замочную скважину. Ва-ка-ка-ка-ка! Вя-кя-кя-кя-кя-кум! Ин аль динкум, арс.

Мы так рвали животы и загибались от смеха и так были рады ни с хуя, что еще живы и можем, че хочешь - можем. И отпиздить любого черта, и Люшеньку муромскую приструнить, чтоб разучилась ходить, а плыла, как лебедушка на одном секеле и адреналине, и отдать последнюю рубаху, и оторваться от земного притяжения, и стоять на ринге достойным бойцом, и остаться визионерами.

- Так че, дядь Миш, что случилось?

- А вот эта женщина вынуждает меня рассказать притчу. Пристает - и все.

- Какую?

- Про правду-матушку.

Олежка слышал все мои притчи, знает их назубок и от частых повторов просто задубел, можно сказать, засолонел как столп. Закалился как сталь!

- Расскажите, дядя Миша, - просит Олежек. - Там есть очень интересное место про зеленый лучок.

Теперь мы сидим втроем в треугольнике благодати. По воле провидения. И о ебле речи быть не может, и смотришь на роскошные мордашки в лоб, без грязного умысла, и думаешь: "Как сумел уцепиться и удержать и пронести через всю жизнь светлое ожидание сказки, когда обращаешься в слух и внемлешь, когда же, когда медоточивый хмырь начнет тебе крутить яйца".

Как только Дани Айзман забожил убогого благополучием семьи и заклял говорить только правду и ничего, кроме правды, чтоб он звука не слышал.

Одноногий начал рассказ.

Рассказ был какой-то квелый. Одним словом, хуевый рассказ, а рассказчик - и того хуже. Правдолюб любой ценой. Ногу, блядь, не пожалел ради правды.

Лучше я вам расскажу вкратце, чем тянуть жилы и за язык, пока он это перед нами абортировал.