Константин Воробьев - Крик

- Коль,- позвал я. Васюков дернулся и оглянулся, и я увидел в его руке бурак. Он выронил его в солому и на коленях полез ко мне. На его шапке не было звездочки, а в петлицах треугольни-ков. Нос у него был большой, не его, и сидел на боку. Васюков! Живой Васюков... Он примостил-ся слева от меня и молча поправил на мне шапку.

- Всех? - спросил я.

- Лежи,- сказал Васюков.- Кроме нас да Перемота - никого. Сволочи, бросили...

- А где Перемот?

- Остался там. Да он и не пикнул.

Я подумал, что все вышло так, как я хотел: троих. Троих вполне хватит для майора Калача. А куда же попало Васюкову? По носу только? Нос у него совсем сидел на боку, а серый пух вздыбился на щеках и даже завился колечками. Отрос за время разведки боем, что ли?

- Куда тебе попало? - спросил я. Васюков полуотвернулся от меня и назвал место, какого у него не было. Он сидел и раскачивался взад и вперед. Я положил свою руку на его колено и спросил:

- Меня в спину?

- Наискось... А под мышкой выскочил.

- Осколок?

- А то хрен, что ли!

- Большой?

- Фатает! - сказал Васюков и выругался в пра-христа.- Ну что будем делать, а? Если б ты мог бечь! Кура пошла, фрицы все по хатам сидят...

- Давай сматывайся один,- сказал я.- Мне все равно хана.

Васюков наклонился ко мне и проговорил в глаз:

- Да там и рана-то с гулькин нос. Дня через три присохнет, и все!

Это Васюков врал. Зачем же он говорил об осколке, что его хватает? Для чего хватает? А запекшаяся кровь, которую я вытащил изо рта? Про рану он врал, но это было то, что я всем телом хотел от него услышать. Конечно ж она с гулькин нос и через три дня присохнет. Присохнет, и все...

...От края и до края земля засеяна красным маком. Махровые цветы растрепаны и повернуты головками в одну сторону - к маленькому багровому солнцу, встающему над горизонтом. Стебли мака не стоят на месте. Они несутся к солнечной точке, в беге сливаются в сплошной поток чего-то густого и липкого, которое вот-вот смоет с ног, и тогда я закрывал глаза. Красный поток застывал, медленно превращался в маковый засев, но стебли опять бежали, и я знал, что теперь надо открыть веки. Так продолжалось, пока я снова не увидел Васюкова. Он наплыл на меня лохматым пятном, спросил: "Может, пить охота?" - и пропал в темноте сарая за веялками. Через некоторое время он вернулся и дал мне большой, серый комок снега. Снег вонял махорочным дымом и ружейным маслом, и в нем то и дело попадались остья ржаных колосьев. Как только я съел его, Васюков сказал:

- Главное ночь протянуть. Если теперь очухаешься, значит - всё! Ты не рассолаживайся.

Я не рассолаживался. Я не чувствовал никакой боли и только мерз. Васюков захватил беремя соломы, навалил ее на меня и сам подлез ко мне с правого бока. Он отыскал мою руку и притих пульс щупал. Я понимал, что он только Васюков, старший сержант, и больше ничего, но под шапкой у меня начали выпрямляться волосы, я ждал, что он скажет останусь жив или... Он не дышал, не отпускал мою руку и молчал, и я отодвинулся от него и спросил, как в то утро, когда он бил с моего плеча по самолечу:

- Ну?!

- Как молоток, - сказал Васюков, и мне сразу стало жарко и хорошо.

В соломе возились и попискивали мыши, и от этого тоже было хорошо. Я подумал о маме, о Мытищах и обо всем, что потом было.

- Ты видел их? Вблизи? - спросил я Васюкова про немцев.

- Полк, - сказал он. Всё точно. Девять танков, шестнадцать минометов. Вот тут, за сараем, стоят... Надо было драпать тогда, и всё. А теперь вот...

Он снова ругнулся в прахриста и замолчал. Мне хотелось знать про немцев, про то, что они сделают с нами, и я попытал опять:

- Ты видел их? Какие они?

Васюков не ответил и через некоторое время спросил сам:

- Не знаешь, что по-ихнему петролеум означает?

- Кажется, керосин,- сказал я.- А что?

- Писанку, понимаешь, отобрали. Допрашивали, что в ей такое...

- А ты что?

- Самодельная водка, мол.

- Ну?

- Да ничего. Пить заставили... А после один там хрен моржовый закричал: "Петролеум" - и ударил пустой писанкой... Да мне и не больно было,- сказал Васюков. Он, видно, догадался, что я хотел пододвинуться к нему поближе, и посунулся ко мне сам. Мы немного полежали молчком, потом Васюков сожалеюще сказал:

- Зря валенки тогда не оставили. Крылов, курва, стукнул... Между прочим, тут бураки есть. Цельная куча.

Бураки были сахарные, и мы съели по одному небольшому.

Васюков почти лежал на мне и дышал в мое ухо протяжно и глубоко, не то меня согревал, не то сам грелся. Пахло от него бураком и чуть-чуть самогонкой, и среди ночи я опять спросил, какие немцы. Он зачем-то перестал дышать, соображал, наверно, потом сказал: