Алексей Тихонов - Девичье поле

С крыльца, впереди матери, вошла Наташа и уже из передней, начиная раздеваться, весело крикнула:

— Здравствуйте, Николай Николаевич!

Соковнин быстро поднялся из-за стола и, улыбаясь всем лицом, пошёл в переднюю. От каждого шага его крупной, сильной фигуры робко-нервно вздрагивали пустые чашки на подносе у самовара.

— Здравствуйте, Наталья Викторовна, — прозвучал его ласкающий басок.

Они пожали друг другу руку.

Пока Наташа вешала пальто и шапку и снимала калоши, Соковнин просто, с достоинством, но и с нескрываемой радостью, говорил ей:

— Мне везёт как утопленнику: ехал мимо по делам, дай, думаю, заеду «Девичье поле» проведать — и сразу узнаю, что, кроме всех его милых обитателей, ещё и вы прибыли. Надолго?

— На все святки.

— Мало.

— А вам зачем больше?

— Мне много надо.

— Будто бы?

— Не сомневайтесь.

Из передней Александра Петровна прошла через гостиную в свою комнату, а Наташа с Соковниным вошли в столовую.

Фадеев встал навстречу и выжидательно смотрел на Наташу. Соковнин его представил:

— Федор Михайлович Фадеев. Мой товарищ по гимназии. Шёл всегда впереди меня, покончил раньше со всей высшей премудростью, и за благонравие, прилежание и успехи назначен помощником к Федору Рудольфовичу Гроссману.

Наташа протянула Фадееву руку. Тот, краснея, пожал её и молча сел на своё место.

— Куда же вы несётесь, промелькнув здесь метеором? — сказал Соковнин Наташе, когда она, взяв налитую ей Линой чашку, села к столу.

Наташа, прихлёбывая ложечкой горячий чай, шутливо, точно обожглась, процедила через зубы:

— В Пар-рыж.

— Опять в Париж? Что же — продолжать совершенствоваться?

— Продолжать совершенствоваться.

На лице Соковнина появилось теперь серьёзное, немного грустное выражение. Он сказал:

— Дело доброе… Но цель какая?

— Чего?

— Совершенствования.

— Как какая цель? Искусство.

— Искусство для искусства, — машинально произнёс Соковнин.

— А разве у художника может быть искусство для чего-нибудь другого?

Соковнин немного приостановился с ответом.

Наташа смотрела на него с вызывающим видом. Но вместе с тем в её глазах было что-то милое, доброе. Она, как художник, с удовольствием видела пред собою красивое русское лицо Соковнина, и её взгляд как будто ласкал его высокий лоб в оправе коротких светло-русых волос, и эти правильно-очерченные, полные, румяно-здоровые губы, приоткрытая, как бы готовые произнести надвигающуюся мысль.

Соковнин сказал:

— Я думаю, цель искусства — применение его к украшению жизни.

Наташа возразила:

— Это не задача художника.

— А чья же?

— Тех, кто пользуется искусством для украшения своей жизни. Искусство само по себе должно быть безусловно свободно.

— И бесполезно?

— Да всякая ваша польза не имеет никакого смысла, раз нет искусства! Понимаете, Николай Николаевич, никакого смысла нет в жизни, поймите, совсем никакого, если нет искусства.

Наташа, говоря это, вдруг вся преобразилась. Лицо сделалось серьёзным, карие глаза расширились и стали темнее. Это уже не была шаловливая девочка, готовая забавляться милым вздором, это был борец. Глядя на Соковнина в упор, она встряхнула головой, и маленькая, вьющаяся прядка её темно-русых волос, опустившись, защекотала ей лоб. Наташа энергично провела рукой ото лба по волосам, точно поднимая забрало.

— Поймите, весь мир опускается, — горячо говорила она, — вся жизнь человечества принижается, потому что искусство стараются сделать или прикладным, или торгашеским, рекламным. Но искусство не поддаётся этому. И для истинного художника всегда остаётся только искусство для искусства. Поймите это!

Вмешался Фадеев.

— Мне кажется, — скромно сказал он, — в каждой картине должна быть идея.

— Святая истина, — энергично отозвалась Наташа.

Фадеев продолжал:

— И если идея принадлежит к числу тех, которые подвигают человечество к новому строю, картина хороша, нужна. А если наоборот, то картина вредна.

— Ну, это вы, ах, оставьте! — с насмешливой улыбкой возразила Наташа. — Определять с такой точки зрения, что нужно, что вредно — нельзя. Идея может указать художнику тот или другой сюжет, но изображать жизнь он должен свободно, правдиво, ничего не преувеличивая, ничего не умаляя. И в особенности не подчиняясь никаким навязанным ему чужим идеям и теориям. Пусть каждый, смотрящий на картину, делает свой вывод. Даже по поводу любого пейзажа можно какие угодно идеи высказывать: и крайние левые, и крайние правые. Только пейзаж-то должен быть правдой жизни, правдой природы. Искусство не должно быть служебным. Иначе уж лучше в акцизную службу идти.